Я – дочь врага народа

Мороз. Безветрие. Хорошо гореть!

Церковь будто ждала избавления от опалы. Пылает с придыханием и треском, будто смеётся над завтрашними выборами. Пламя закручивается в столбы. Несёт свою радость к небу…

Сегодня – суббота. Банный день. Люди собираются, но с заминкою. Да и понимают они, что тушить припоздали. Подходят неторопко. Стоят без шапок. Крестятся. В глазах ужас и восторг.

Только мокроголовый Цывик в накинутом на гольную рубаху полушубке ошалело кидается на селян, хватает того-другого за грудки, требует действий. Да председательша колхоза спотыкается за ним следом. Ещё не стоится спокойно двум партийцам…

– Горит-то как! Весело горит! – восторгается кто-то в толпе. – Заодно с портретом горит!

И Цывик спохватывается, что пора спасать Ленина. Он бросается к двери, чтобы сорвать замок. Но пылающая балка валится с крыши на паперть. Под общее «ах» Цывик успевает отскочить. А Лиза вспоминает то, как однажды в Татарске собака выскочила из-под колёс полуторки. Тогда девочка радовалась…

Горящее бревно становится вдоль двери.

Отчаяние Цывика неподдельно. Полушубок с него летит на снег. Он снова бросается на приступ двери. Но вторая балка ниспадает с высоты и укрепляется перед первой – крест-накрест!..

После, потом приезжая комиссия авторитетно заявила селянам, что в деревне есть враг, что никакого небесного чуда и быть не могло. Вроде бы тем, кто задумал такое преступление, загодя были подпилены церковные балки, да так умело, что они легли перед входом горящим крестом.

Однако Виктора Петровича в партию не пустили – за недосмотр.

И всё…

Перед Новым годом в детдоме появляется медичка. Она прислана из Новосибирска. Тоненькая славяночка. Сестрица Алёнушка.

Смурной после партийной неудачи Цывик немедля оживляется. Начинает пошучивать… Зато в глазах Мажая появляется вопрос: а как же я? Штанодёру и тому захотелось солидничать не в меру. Даже сторожа у ворот зацветают вослед ей улыбками да судят:

– Малость суховата. А так – о! Так – Елена Семёновна!

Когда же на Новый год Елена Семёновна входит в зал Снегурочкою, всем представляется, что сказка ожила.

Всем, но не Лизе. Сказка сказкой, а Елена Семёновна смертна. Девочка уже уверена, что её надо оберегать от проруби. Хорошо ещё, что сестрица Алёнушка поселилась в доме охотника Череды, а не в своём кабинете, как бывший доктор. Не то, пожалуй, Цывик и ночами не давал бы ей прохода.

– Куда прёшь? Бык племенной! – остопил однажды Цывика у своих ворот таёжник Череда… – Будешь мне тут ядрами трясти, я тя живо приструню!

Череда – медвежатник. К тому же войну насквозь прошёл… немногим старше Цывика, но Алёну принял за дочку. О Цывике же, которого село побаивается, говорит:

– Сволота, она лишь потемну скирда, а на свету – солома…

Однако же Лиза откуда-то знает, что промедление смерти подобно! В напряжении своём она видит ещё и то, что Мажай от любви оглох, ослеп, ошалел. Лиза бы могла рассказать ему тайны свои, но его самого впору спасать. А ещё девочка видит, что у Алёнушки веки всё ниже, губы плотней. И все же она замечает стороннее внимание:

– Лизонька, – спрашивает она как-то, – что ты мне хочешь сказать?

Если бы этот вопрос был задан ею наедине… С ходу-то Лиза, может, и сумела бы найти нужные слова. Да и чего их искать? Они есть! Они не дают покоя. Только не идут на язык. Но голову кружат:

Подстрелили оленуху на заре;
Тяжко стонет оленуха на траве;
Облака плывут как льдины в вышине;
Воробей тихонько плачет на сосне;
Волк матёрый завывает на ходу:
– Потерпи немного – скоро я приду-у…

Елены Семёновны сегодня на работе нет – болеет.

А на дворе – Благовещение. Оно пришлось на будний день.

Занесённое снегом церковное пожарище теперь вытаивает огромными головнями. Пожилые селянки черноты этой вроде бы и не видят. По святым дням они сходятся к пожарищу, выводят голосами тоненькие молитвы, крестятся туда, где видят душою церковные маковки. Для них Божий дом будто очистился пожаром от унижения и ожил невидимо для пустых глаз. Вот уж теперь вовеки ему не быть опалённым!

Калиновна стоит тут же. Рядом с нею соседка её Олесиха. Лизу ждут уроки, но ей по душе святые речитативы.

– Ирод! Господи, прости! – слышит она от Калиновны, которая разом и молится, и разговаривает с соседкой.

– Ишь-ка ты вот! Кот из дому – мыши в пляс… Да приидет Царствие Твое…

– Не успел Череда с лесом сровняться, ён уж побёг бедну девку донимать…

– От сатана! – отзывается Олесиха. – Прости ты меня, Богородица, на худом слове!

– Ишёл бы, сучий кот, до Федоськи Рябой. Та бы и за козла бы заползла… Не слушай ты меня, Царица Небесная.

– На-а вот! – не принимает Калиновна соседкиных слов. – Разбяжалси! Ага! До Фроськи? Чё ему падалик-то всякий собирать? Яму ж надо то яблочко, которо на высоте держится…

– Оборвёт девку паскудник! А может, свататься подался?

Но Калиновна досадует на Олесихину наивность:

– Свататься… От сватов прятаться…