Я догоню вас на небесах (сборник)

Алексей Степанович уже давно не ощущал в себе божественного духа, и труд его над глиной, не содержащей света, был схож с черной магией, с секретом оживления неживого. Неживое было раньше живого, и неживой станет лилия, родившаяся на заре.

Мастерскую в Гавани Алексей Степанович в свое время забил цветами в больших горшках и кадках: лимонами, апельсинами, мохнатыми бегониями, гортензиями, кактусами. Но и они не помогли — кубатуры вдруг оказалось слишком много для его таланта. Кубатура требовала мускулов и орденов, полуподвал — гипербол, пентаграмм и тишины. В полуподвале живое — лишь отблеск звезды.

Созданные им гомункулусы теснились на стеллажах. Он отбирал лучших, чтобы отлить в бронзе. Путь их будет долгим во славу Парацельса по подзеркальникам дворцов, театров и библиотек. И вечен их мотив — движение. И зеркала, и полированный камень, и позолота будут отбрасывать на благородную бронзу живые блики и живые тени.

Однажды, размышляя с карандашом над энергетикой весовых частей, собственно и создающих иллюзию движения с определенным эмоциональным знаком, Алексей Степанович услыхал грохот. Возникший где-то наверху грохот все приближался с выкриками, угрозами и бранью. Когда загрохотало рядом, Алексей Степанович не утерпел, вышел на лестничную площадку.

Двое мужчин (один лет сорока пяти, в клетчатой фланелевой рубахе и спортивных брюках с белыми лампасами, другой — в серьезных очках и в тройке из хорошего шерстяного трико) тащили на веревке якорь Холла пудов на десять, покрашенный жидким железным суриком.

— А на руках нельзя? — спросил Алексей Степанович.

Старший мужчина разогнулся, но не до конца и, схватившись за поясницу, сказал с тоской:

— Ни боже мой — я знал, что дом набит идиотами. Попробуй подними! И захлопни клюв. Каждый гусак корчит из себя млекопитающее.

Они проволокли якорь мимо Алексея Степановича по семи ступеням последнего цокольного марша и застряли в дверях: понадобился лом и помощь добровольцев, чтобы протащить его сквозь двойные на тугих пружинах двери. Якорь цеплялся за косяки и порожки, упирался лапами, казалось — ворчал. Но его все же выволокли, обматерив. И прислонили к стене напротив мастерской Алексея Степановича.

Дождь сеялся, мотаясь от ворот до ворот. Пупырчатое тело якоря будто вздрагивало. Он сидел понурясь, — странное, озябшее существо, несправедливо наказанное и униженное.

«Может, его в мастерскую взять?» — подумал Алексей Степанович. Но он не терпел в мастерской посторонних предметов, тем более — существ и тем более — якорей.

Тогда она и пришла.

Она была похожа на грубияна в спортивных штанах. «Свинья все же — лестницу изуродовал, — подумал Алексей Степанович. — Теперь еще его дочка тут…»

— У вас двери не заперты. Украдут статую и толкнут. Что, жулья мало? И родитель еще… Ручищами машет. Стекло в серванте разбил. Локтем. Псих. И не лечится…

Девушка подошла к окну, посмотрела на якорь с грустью хозяйки, вынужденной выставить собаку за дверь. Якорь как-то с ней взаимодействовал — наверное, он ее простил. Девушка поправила волосы, не нуждавшиеся в этом, и навела синий взгляд на Алексея Степановича.

— Вылепите меня голую.

Алексей Степанович растерялся.

— Так сразу и голую?

— Ну да. У меня фигура хорошая. Меня приглашали.

— Куда приглашали?

— В манекенщицы. Я не пошла.

Алексей Степанович вскипел, но сдержался, лишь пофырчал немного. Девушка была с высокой шеей, с тугими губами, в движении которых нарождалось слово.

— Раздевайтесь, — сказал он. — Я вас порисую. Молчите. Думайте о чем-нибудь.

— Неохота думать. — Шея ее, такая напряженная, расслабилась, губы отмякли. Ландшафт девушкиной души, наверно, казавшийся ей кордильерским или аппалачским, являл собой Валдайское взгорье, сбрызнутое грибным дождем.

Алексей Степанович поставил табурет на подставку, он не любил смотреть на модель сверху вниз, а был он высок, сказал: «Сядьте сюда», — задернул занавески на окнах и вышел в другую комнату.

Девушка разрушила его мир — углов и гротеска. Последнее время он лепил балерин постмодерна, ломаный брейк, каратэ. По его выходило, что скульптура в движении парадоксальном, сбитом, озвучивает интерьер приблизительно так, как это делают часы, но трагичнее. Еще он лепил трех поющих старух. Старухи с острыми задранными подбородками стояли тесно. Сухие, как весла, руки висели вдоль тела. Старухи были прямыми, они уже приспособились для лежания на жестком и вечном, осталось им только спеть. Если бы ему разрешили поставить старух на церковной паперти…

— Я готова, — сказала девушка.

Алексей Степанович взял карандаш и блокнот.

Она сидела на табурете в беленьких трусиках, похожих на детские. Смотрела на окно, за которым у стены горевал якорь.

— Можно, я в трусиках? — спросила она.

— Можно. — Алексей Степанович попросил ее выпрямиться и снова расслабиться. — А теперь поднимите голову, как будто вас кто-то окликнул.

Она подняла голову. Рот ее слегка приоткрылся.