Я догоню вас на небесах (сборник)

— Его вывели насовсем, — сказал Алексей Степанович.

Дочка ушла, поцеловав его на прощание.

Алексей Степанович сам отлил «Лелю» в гипсе.

В гипсе скульптура делается другой — светящейся. Пыль на стеллажах от этого становится чернее, автор отдаленнее — даже как бы и вовсе ни при чем.

Родитель совсем заробел перед гипсовой «Лелей».

— Ты бы прикрыл ее, что ли, шалью, — сказал он. — Или полотенцем банным.

Мастерская была ей тесна…

Вскоре «Лелю» увезли на выставку.

Бронзовые балерины выдвинулись из темноты. Они требовали зеркал, бликов, теплого вощеного дерева и хрустальных люстр.

В тот день, когда Алексей Степанович решился на «Одинокого», в мастерской было не продохнуть — сгорели гренки с костромским сыром. Дыма было столько, что кто-то позвонил в дверь — Алексей Степанович лепил эскиз «Лермонтов с револьвером» на подоконнике и не замечал запаха. Пришлось все открыть: и двери, и окна.

Тут он и увидел Герберта.

Парень стоял над якорем, мощный и одинокий. Одиночество было во всем его облике — в настоящем и будущем.

Творец, создав Еву из ребра мужчины, тем самым заклял мужчину на одиночество.

— Я тебе говорил, что ты его вылепишь, — сказал за спиной Алексея Степановича Родитель. Он вошел в открытую дверь, не постучав. — Как рядом с Гербертом Лелька смотрелась. Это же диво, когда они рядом шли, — черт те что. Лелька-то испугалась. Подумала — вдруг перестанет быть. Я ее, дуру, знаю. Теперь всю свою жизнь будет потихоньку плакать.

Пальцы Алексея Степановича сминали фигурку Лермонтова и образовывали одинокую фигуру парня — впрочем, и Лермонтов был одинок в этом мире.

Только сейчас Алексей Степанович увидел над якорем нишу в стене. Он ее видел всегда, но не увязывал с якорем. Эта увязка пришла от Герберта.

Вот Герберт нагнулся, ухватил якорь, поднял его на грудь и каким-то волнообразным движением тела с коротким стоном втолкнул в нишу. Постоял. Пообхлопал ладони. Размял пальцы. Лицо его было бледным и очень спокойным.

— Герберт, Герберт… — прошептал Родитель.

Когда Герберт ушел, Родитель и Алексей Степанович, торопясь, согнули из восьмигранного стального прутка петли, две на лапы, третью на серьгу. Пробили шлямбуром дырки в стене и вмазали петли в стену цементом, чтобы клоуноподобные отроки в клетчатых штанах, которым все до лампочки, не сбросили якорь на землю.

Якорь не сбросили. И не испачкали. И девушки красивые по воскресеньям на него засматривались.

А Алексей Степанович записал в тетрадку: мол, в голове не возникнет ничего стоящего, если оно раньше не возникло в сердце.

Бабник Голубев

Ресницы у Аллы Андреевны были синими, тени вокруг глаз зелеными, отчего взгляд ее казался оранжерейно-таинственным, ускользающим, как блик в подвижной листве.

Алла Андреевна стояла с охапкой спецификаций на табурете перед высоким стеллажом. Правую ногу она поставила на полку для упора. А на юбочке разрез большой. А в разрезе нога цвета чуть загорелого женского тела.

Он подумал: «Это не нога — это орден».

Она сказала:

— Пожалуйста, помогите.

Он подошел, схватил ее ногу.

Она улыбнулась.

— Не нужно держать мою ногу. Подержите папки.

Он отпустил ее ногу, взял тяжеленные папки — спецификации.

— Пожалуйста, подавайте мне по одной, — сказала она. — Вы о чем задумались?

— Насчет ужина. Знаете, такого, с легким вином.

Взгляд Аллы Андреевны стал как зеленое половодье, но ответ, показалось Голубеву, был уклончив:

— Поздно, милый.

— Как поздно? Еще середина дня. — Его поразило слово «милый». Так говорят идиотам, а он все-таки инженер, кандидат наук.

— Поздно вы догадались. Вы у нас который день?

— Девятый.

— Видите, сколько дней мы без ужина. А завтра, как мне известно, вы уезжаете. Кстати, еще ни один разработчик не оставался у нас за собственный счет на денек-два. Потанцевать…

Алла Андреевна все еще стояла на табурете на одной ноге — и разрез на юбочке, и юбочка без единой морщинки, и глаза у Аллы Андреевны, как таинственные цветы — орхидеи.

Голубев слыл в своем учреждении бабником. Обаятельность этому его свойству придавало его холостое гражданское состояние. Он был решителен, мог позволить себе многое и все же остаться на день-два сверх срока командировки не мог. И не по причине скупости, якобы присущей холостякам, — он зашивался. Он иногда думал: «Почему у нас все, как один, зашиваются?» Ответа на этот вопрос у него не было.

— Хорошо, — сказала Алла Андреевна. — Куда вы меня поведете?

— В «Север».

— Вы водили туда в прошлый приезд Дину Федоровну из пятой лаборатории.

— Это была ошибка! Так сказать, сослепу.

Алла Андреевна спрыгнула с табурета.

— Пойдем в «Эвридику». — Она улыбнулась, словно в оранжерее включили дополнительное освещение. От волос ее пахло морем и гиацинтами.

Ресторан был расположен на берегу, среди сосен. Ни позади него, ни сбоку не громоздилась тара, которую позабыли вывезти. Настроение создавали аллеи крымского можжевельника, замшелые валуны и клумбы ярко-красной сальвии, как распахнутые люки в ад. И шуршание гальки.