Я догоню вас на небесах (сборник)

Внизу нас ждал Шаляпин. Пришел в гости. И красовался перед музыкантами. В ордене и при двух медалях: «За взятие Берлина» и «За победу над Германией».

— Я бы, — говорит он, — спел бы охотно. Но это же музыкальная шпана — лабухи. Они в вокале не понимают ни черта.

— А ты спой, Федя, — попросили мы. — Для нас. Вокализ.

Шаляпин стал в позу, и домик музыкальный, двухэтажный, розовый затрясся в ознобе.

Музыканты выбежали на лестницу. Кто-то из них хотел что-то сострить, но, различив на наших лицах почтение и трепет, подавился своей дилетантской иронией. А мы с Писателем Пе похлопали в ладоши и провели Шаляпина по всему домику. Даже капельмейстера ему показали. Открыли дверь в его комнату и объяснили:

— Это маэстро!

Капельмейстер пытался запихать котиковую шубку в солдатский мешок.

Ну, потом мы легли спать, великодушно объявив соседям: мол, если кто боится храпа, пускай идет спать на крышу. Окромя храпа, мы ночью кричим и по комнате бегаем, можем даже пальнуть.

Но в итоге не спали мы. Сытые музыканты храпели, сопели, хрюкали, блеяли. А разведчик спит неслышно.

Мы выходили на улицу, сидели у домика на скамеечке. Честно говоря, нам хотелось обратно в роту, но мы боялись, что там мы сорвемся по-крупному. Уснули мы под утро, когда музыканты устали храпеть. Их хождение по комнате нас не раздражало, но когда они стали дудеть в свои дудки, мы, не разлепляя глаз, запустили башмаками в их светлые выспавшиеся хари.

— Обжоры! Тунеядцы! Идите дудеть на улицу, — крикнули мы.

Музыканты вымелись. Нас накрыл благодатный сон. Во сне мы увидели, что мы все живы. И Толя Сивашкин играет на «Ла Паломе».

Опухнуть от сна в армии можно только во время войны — скажем, в окопах. Всем известно: когда спишь — не так хочется есть. В мирное время в армии не поспишь. Для командиров спящий солдат хуже, чем черт для попа. Над нами раздался голос негромкий, но неприятный:

— Встать!

Мы повернулись на другой бок, пробурчав:

— Уймитесь, маэстро…

— Встать! — раздалось громче. Мы узнали голос майора Рубцова.

Мы вскочили. В комнате почти весь музвзвод. И капельмейстер красный, наверно, от гнева. И майор Рубцов играет желваками скул.

— Почему спите в такое время?

— Товарищ майор, они храпят, как скотный двор. Ни дисциплины, ни гигиены. Темные они.

— А это что? — майор показал на стену, обклеенную девушками.

— Наглядное пособие. Готовимся к демобилизации.

Мы были уверены, что майор нам подыгрывает, но тут не хватило у майора выдержки. Он закашлялся и сквозь кашель прорычал:

— Смыть! Привести стену в порядок. Через три минуты быть у командира взвода.

Майор поспешно вышел. Капельмейстер выскочил за ним. Майор тут же вернулся, откинул матрацы на наших койках. Там ничего не было. Майор глянул на капельмейстера. Тот руку поднес ко лбу, но тут же опустил ее и вздохнул. Жителей западных районов мы узнавали по этому неистребимому желанию перекреститься.

Мы уже были одеты в наши выцветшие, почти белые гимнастерки, ели начальство глазами, готовые чуть что выполнять.

— Я командира взвода предупреждал, что вы негодяи, — сказал майор. — Вы хоть на чем-нибудь можете? Хоть на гитаре?

— Никак нет, — ответили мы. — У нас музыкальный слух недоразвитый.

— Я позабочусь — вам его разовьют, — майор наставил свой крепкий указательный палец капельмейстеру в грудь.

— Будете их учить. Сдерите с них три шкуры. Этого на барабане, — он ткнул пальцем в Писателя Пе. — А этого… — он оглядел комнату в поисках подходящего инструмента, остановил свой орлиный взгляд на геликоне и вдруг, подскочив к нему, запустил руку в раструб.

Мы вытянулись в струну и животы поджали до невозможности.

— Ладно, — сказал он. — Оружие сами сдадите. Вам оружие сейчас опасно иметь. Этого… — он ткнул пальцем в меня, — на чем-нибудь поплоше. На ложках, на сковородках. Какая у вас труба самая захудалая?

Мордастенький тромбонист сунулся:

— Тенор. У тенора совсем не бывает соло. На нем легко.

— А вы! — Майор осмотрел нас бессердечным взором. — Чтобы я о вас больше не слышал. Учитесь. Учение — свет.

Мы крикнули с благодарностью:

— Так точно. Будем стараться.

Когда майор ушел, мы заправили койки, смыли со стены девушек и пошли к капельмейстеру.

Он сидел на кровати. Когда мы вошли — встал.

— Накапал, — сказали мы. Достали из-под его матраца свои парабеллумы и почесались. Почесывание сильно действует на интеллигента. Интеллигент — это враг действия. Интеллигенты вырастают из неудачливых романтиков. Так мы считали. Капельмейстер попятился, схватил со столика свою трубу — изумительно красивую, внутри позолоченную, снаружи матовую, как морозный узор с золотыми опоясочками.

Был он уже не молодой, к сорока. Но поджарый, с горящими глазами.

— Вы верующий? — спросил я.

— А что?

— В концлагере были?

Он пожал плечами, давая тем самым понять, что вопрос наш дурацкий, если он из репатриированных, то не на курорте же он обретался.

— И ничего не боитесь, — сказали мы.

Он кивнул и как-то неуклюже выставил перед собой трубу.

— Ничего. Я свое отбоялся.