Я, дракон

На меня смотрел внимательно сам город,
подобравшись, словно самка леопарда,
что детенышей собою заслоняет,
и оскалив шпили башен, будто зубы.

И глаза его — огни — глядели в душу,
когти кованой ограды в землю впились,
мне казалось — еще миг, еще минута,
и меня он враз проглотит с потрохами.

Видят духи, я охотник не последний,
я ходил с копьем на льва, на леопарда,
я гром-зверя видел и не испугался,
но в тот миг мои коленки задрожали.

Ледяным драконом свился в кольца город,
крыши острые сложив, как складки крыльев,
защищая тех, кто жил в его владеньях,
во владеньях злого холода и снега.

Я ушел и до ворот не обернулся,
я ушел и много дней я шел обратно
(десять лун и еще десять раз по десять),
я пришел обратно в тихие равнины.

Я нашел тогда жену себе другую,
я и сед уже, и стар, и жил достойно,
и пусть духи надо мною посмеялись —
что ж! — смеяться всяко лучше, чем сердиться.

Только все же одного не понимаю:
эти люди, люди с кожей цвета мела,
как так можно — от рождения до смерти
жить под взглядом ледяных своих драконов?

Павел Губарев Взы-взы

Когда дракон нажал на кнопку дверного звонка, Леше уже было все пофигу.

Не надо путать: бывает «все равно», бывает «до лампочки». А «все пофигу» — это такая стадия в отношениях мужчины и женщины. Как Леша сам потом объяснял.

Может, в этот момент он был не в самой прекрасной форме — собран, но уныл, как на приеме у зубного, и дракон это мгновенно понял — хотя бы потому, что вся одежда на Леше выглядела, как один большой нестиранный носок, а в его аквариуме плавали винные пробки.

Может быть. Но мы были уж рады, что миновала предыдущая стадия — когда Леша, открывая глаза, мог обнаружить себя то стоящим со стаканом перед зеркалом, то поливающим слезами фаянсовое горло унитаза, то вдруг — в гараже, ищущим в упакованных плесенью древних чемоданах охотничий нож его отца.

В общем, от Леши ушла девушка.

«Ну, с кем не бывает», — сказали мы ему.

«Да забудь ты, не стоит она этого», — посоветовали мы.

«Да нахрена тебе нож, забей ты на него», — успокаивали мы Лешу.

Ну, то есть мы с Колосовым пришли на помощь, как настоящие друзья. С бутылками, с советами, с банальностями. Все это, конечно, помогает, хотя и не сразу. Или хотя бы отвлекает пострадавшего от горя. А держится он за горе крепко. Обнимает, как огромного плюшевого медведя. Судя по пыли — медведь этот из детства, и там его надо оставить. Хотя Лешина обида была, скорее, как измятая постель — в которую он каждые пять минут валился. А мы с Колосовым держали его голову, тянули за руки из кровати, били по щекам. Делая вид, что просто пришли пива попить. Ну, он же сам нас позвал.

В какой-то момент Леша ушел на кухню. Я примостился на диване, окруженный кучей растрепанных автомобильных журналов. Колосов сидел у окна, в кресле на колесиках, медленно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, как часовая стрелка, которая все не решится указать тот час, когда нам можно будет уйти. Между мной и Колосовым лежал замусоренный палас. Между мной и Колосовым висел запах несвежей постели. И запах пастеризованного пива, который почему-то всегда отдает резиной — словно намекая на свое сомнительное происхождение. Между нами висели последние солнечные лучи того дня — городские, профильтрованные сквозь частокол многоэтажек Лешкиного микрорайона, дохлые от пыли и красящие свет московской серостью. Пиво при таком освещении из янтарного становится просто желтым. В общем-то, его уже можно наливать не в хорошую стеклянную кружку, а в чайный бокал — что мы и делали.

И вот Колосов снова отталкивается ногой от паласа, попадая носком в половинку чипсового кружочка, поворачивается в мою сторону, и наши взгляды пересекаются. И смотрим мы друг на друга внимательно. Потому что в наших глазах читается скрываемая от Лешки мучительность. И мучительность эта — оттого, что не придумали еще той самой верной банальности, которой можно было бы Лешку успокаивать в его конкретном случае.

«Вернуть Наташку? — размышлял я. — А сможет ли он ее принять после этого? Думаю, не сможет.»