Я дрался с самураями

После боя наш полк вновь посетил Смушкевич — расспрашивал о японских пилотах, об уровне их подготовки и приемах боя, об их сильных и слабых сторонах. Ответы выслушал очень внимательно, часто переспрашивал, уточнял; в обращении был прост, беседовал на равных, постоянно шутил — видно было, что он не любит чинопочитаний. Мы рассказали, что летчики у японцев хороши — храбрые, умелые, цепкие, разве что чересчур склонны открывать огонь с дальних дистанции — то ли желая оказать на нас психическое давление, то ли в надежде, что кто-то случайно нарвется на неприцельную трассу. Я же всегда считал такую манеру боя неэффективной и предпочитал стрелять в упор — как и большинство моих товарищей. В общем, сколь ни искусны японские летчики, мы бьем их и будем бить…

Я. В. Смушкевич

В. Скобарихин в кабине своего И-16. Обратите внимание на поврежденное при таране крыло

До конца июня воздушные бои проходили ежедневно, буквально с утра до вечера, и, как правило, по одной и той же схеме — утро начиналось со стычек небольших групп самолетов, постепенно обе стороны наращивали силы, бросая в бой все новые подкрепления, пока очаговые схватки не перерастали в грандиозные воздушные сражения, в которых участвовали даже не десятки — сотни машин. Впоследствии сам Жуков признавался, что столь массовых воздушных боев, как над Халхин-Голом, он не видел больше никогда, даже во время Великой Отечественной. В небе было тесно от самолетов — и это не преувеличение: я собственными глазами видел, как в разгар боя два японских истребителя, не рассчитав маневра, столкнулись и взорвались в воздухе. В другой раз я стал свидетелем воздушного тарана, который совершил зам. командира нашей эскадрильи старший лейтенант Скобарихин. Ему тогда повезло дотянуть на поврежденном самолете до аэродрома, но многие мои товарищи заплатили за победу жизнью — в тех боях погибли и командир нашего полка майор Глазыкин, и его заместитель капитан Мягков, и еще многие наши летчики. Так что победа досталась нам очень и очень недешево.

Ввязавшись в бой, было очень трудно выйти из этой затяжной схватки без потерь — тот, кто первым показывает спину, рискует быть атакованным и сбитым при отходе. Поэтому мы предпочитали выходить из боя как победители — с набором высоты. А вот японцы — те зачастую пытались оторваться от нас на крутом пикировании, и были случаи, когда, «нырнув» за ними и увлекшись преследованием, наши летчики не успевали выйти из пике и разбивались.

Казалось, что подобное напряжение невозможно выдерживать долго, что силы обеих сторон вот-вот иссякнут, но в начале июля воздушные бои не только не пошли на убыль — наоборот, вспыхнули с новой силой. После того как японцам удалось прорвать наш фронт и захватить плацдарм на горе Баин-Цаган, угрожая советско-монгольским войскам полным окружением и разгромом, — в сражение были брошены все резервы. Сверху Баин-Цаган казался огнедышащим вулканом, над которым кружились сотни самолетов. Мы совершали до девяти вылетов в день. Случалось, что от переутомления и кислородного голодания — ведь бои проходили на высоте до 7000 метров — после посадки не хватало сил выбраться из кабины, и тогда на помощь приходили техники.

В один из самых «горячих» дней, только я приземлился после третьего боевого вылета, возле моего истребителя останавливается легковая машина М-1. Из нее выходят командир полка, комиссар и секретарь парторганизации. Секретарь спрашивает: «Не будешь возражать, если у твоего самолета проведем заседание партбюро?» Разумеется, нет. Все рассаживаются под крылом истребителя, я примостился на колесе. И прямо здесь, на летном поле, пока машину заправляли горючим и пополняли боезапас, меня приняли в партию. Не успел я ответить на поздравления, как над головами взвилась зеленая ракета — команда на взлет, — и в очередной бой я отправился уже коммунистом.