Я дрался с самураями

К вечеру 27 июля наш полк вышел к горе Хамар-Даба и сосредоточился километрах в двенадцати северо-западнее командного пункта Жукова. Местность равнинная, открытая: вокругот горизонта до горизонта ни деревьев, ни хотя бы кустарника — ни единого естественного укрытия. Трое суток, день и ночь, мы окапывались и маскировались, чтобы избежать потерь при бомбардировках, которых ожидали ежечасно. Однако все попытки японской авиации прорваться в зону сосредоточения и нанести бомбовые удары по нашим позициям и по прибывающим следом танковым бригадам, закончились полным провалом. Вот что значит господство в воздухе. Так что наши войска разворачивались и готовились к генеральному наступлению в спокойной обстановке. Но все понимали, что затишье временное, и бои нам предстоят тяжелейшие.

В эти последние дни перед наступлением я подал заявление в партию.

Под вечер 18 августа дивизия получила приказ выдвигаться на восточный берег Халхин-Гола. В первую ночь японцы прозевали наше перемещение, но на следующий день, еще до выхода на рубеж атаки, мой батальон был обнаружен и атакован вражеской авиацией, понеся первые потери. На сей раз самураи действовали безнаказанно — из-за возникшей неразберихи с переподчинением батальона командиру соседнего полка мы на время остались без воздушного прикрытия, и неприятель немедленно воспользовался этой ошибкой. Заметив приближающиеся бомбардировщики — мы насчитали 18 штук, — я подал команду залечь в майхане (большой песчаной яме), наивно полагая ее надежным укрытием. Но японский ас снайперски точно накрыл майхан очередью мелких бомб. Потом я насчитал вокруг, совсем рядом, восемь воронок. Как мы тогда остались живы — сам не пойму. Каким-то чудом. Лишь один красноармеец был легко ранен в ногу.

Несмотря на бомбежку и обстрел, рота еще до наступления сумерек вышла на намеченный рубеж, заняв огневые позиции метрах в четырехстах от переднего края японцев. Комбат довел до ротных боевую задачу на завтра: нам предстояло наступать в направлении сопки Двурогой, находившейся в глубине вражеской обороны — до нее было по прямой около пяти километров.

Утром 20 августа, после усиленной огневой подготовки, наши войска пошли на штурм японских позиций. Первой траншеей овладели сравнительно легко, но дальше самураи, словно спохватившись, начали оказывать ожесточенное сопротивление, цепляясь буквально за каждый куст, за каждую кочку. Продвинувшись до полудня всего на пару верст, нам пришлось залечь. После мощного артналета батальоны вновь пошли вперед — но, несмотря на призывы и угрозы командира полка., овладеть высотой так и не смогли. Таким образом, задачу первого дня полностью выполнить не удалось: слишком силен был противник, слишком отчаянно защищался.

Вообще, надо честно признать: фанатизм и самоотверженность японского солдата поражали. В моей роте был такой случай. Красноармеец Татарников, обнаружив в окопе раненого японца, решил взять его в плен. Приставил штык к груди и приказал сдаваться. Но самурай, ухватившись за штык обеими руками, вогнал его себе в живот. Татарников потом оправдывался: мол, «кто ж знал, что этот ненормальный так поступит».

Правда, не все японцы жаждали умереть за своего микадо. До сих пор до нас доходили только слухи, но теперь бойцы собственными глазами видели двух погибших японских солдат, прикованных цепями кпулеметам…

Ночь прошла без сна — мы готовились к отражению возможных контратак противника, эвакуировали с поля боя многочисленных раненых и убитых, пополняли боезапас. Комбат требовал на рассвете, первым же броском, захватить сопку Двурогую. Утром мы вновь поднялись в атаку, и после двухчасового кровавого штурма выполнили приказ. Однако японцы не смирились с потерей командных высот, оседлав которые мы наглухо перекрывали им пути отхода через глубокую лощину речки Хайластын-Гол, — трижды самураи бросались в контратаку, дело не раз доходило до рукопашной, ожесточенные схватки на склонах Двурогой затянулись дотемна, но сопку мы все-таки удержали.

Для меня этот бой оказался последним. Около полудня, как только высота была очищена от неприятеля, я решил перенести свой наблюдательный пункт на вершину. Но, пересекая короткими перебежками простреливаемое японцами открытое пространство, угодил под разрыв тяжелого снаряда. Больше почти ничего не помню — только огромная вспышка, и всё. Очнулся лишь на четвертые сутки — уже в санитарном поезде, по пути в окружной госпиталь в Улан-Удэ — от нестерпимой боли в пояснице и левом ухе. Глухота осталась «на память» о тяжелой контузии на всю жизнь.

Японские 150-мм орудия