Я - душа Станислаф! (СИ)

В скользящем золотом свете заоконного фонаря Йонас напоминал древнегреческого бога, а его готовность к любви поражала могучей заблаговременностью. Он желал свою трепетно спящую голубку, как никогда до этого. Раздвинув восхитительно высокие ягодицы Эгле, склонился над ней. Под руками Йонаса тело покрылось тёплой благодарной дрожью. И эта дрожь лишь усилилась, когда он коснулся её там и так, как никто и никогда её не касался. Она с мучительным наслаждением подчинялась мужским ласкам, готовясь принять в себя его настойчивую силу. От ожидания этого ей стало жарко. …Вот она почувствовала Йонаса, не понимая происходящего. Вдруг боль и ужас пронзил это сладкое безумие, точно во вдыхающую только-только счастье душу уже вонзилась тонкая заноза болезненного обидного недоумения.

…Агне выскользнет из рук Йонаса, скатится на пол, и рыдания разорвут в клочья тишину зимней ночи. Йонас включит свет и увидит ее. Ничего ей не скажет, не торопясь, оденется, и покинет дом.

Униженная и посрамленная своей же любовью, напуганная и обескураженная ролью, какую для нее придумало это безудержное, как ей казалось, чувство, Агне хотелось побыстрее забыть о случившемся и забыться. И она забылась… в постели матери. Но сон к ней так и не пришел.

- …Я уснула. Мне снилось, что лежу в своей постели, – всхлипывала литовка, прячась за Мерабом, точно нашкодившая девчонка, пытающаяся и сама разобраться в том, кому и чем именно сделала плохо; как и я, она была еще, по сути, ребенком и больше всего стыдилась моего присутствия, чем других, а мне было неловко за нее. – …Вернулась мама. Я ее не ждала. В большом зеркале у окна видела, как она решительно приближалась ко мне. С подобранными кверху волосами, в песцовой шубе, какой у нее не было до этого. В муфте прятались ее руки. Остановилась. Попросила повернуться к ней лицом, а я спросила у нее: «Женщины прощают, одна другой?!..». Она ответила, что женщины прощают все, кроме пренебрежения ее телом. И убивают соперницу в не принадлежащей ей постели. Как и сворованная любовь!.. …Нехороший сон!

- Только это не сон был, девочка! – выдохнула из себя Марта

Нордин, кряхтя, оторвал свое длинное и худое тело от пирса, о который все громче разбивались волны, сошел с него сам и ссадил Агне.

- Ты знаешь, вот с этих небес Аллах вразумил меня, – заодно, раздумывая куда бы, в какую сторону, пойти, чтобы размять ноги, сказал он ей тихонько, будто по секрету. – Аллах сказал мне: матери рожают сыновей для себя. Чтобы не знать нужды и одиночества. А у меня, ты не знаешь, сын есть, Разиф. Девочек рожают для любви, которую сами не заслуживают. А если и находят, то все равно теряют. Такая любовь им не по зубам. …Смотри, какие у меня зубы…, – Нордин приоткрыл рот так, чтоб увидели все, – а там, откуда я, пекут пряные кружевные блины «Роти Джала», …ах, как я их люблю! Как ты считаешь, такими косорезами съешь блин, или все, что они нарежут во рту, тут же из него будет вываливаться?

Агне засмеялась, и всем нам стало не так жутко и горько. Но главное – она должна была выйти из забытья, какое считала сном. Во сне, да, люди нередко улыбаются, только в земном забытье радости нет, и никогда не было.

Нордин хитрил, предложив Агне пройтись с ним и оглянуть незнакомую окрестность.

- И смени, наконец, свой секси-наряд! – напирал он на нее, уводя в сторону «дикого» пляжа. – Что подумает обо мне Аллах?!

Я окрикнул его и жестами стал показывать – объедини с Агне наше общее пространство! Малаец, в свою очередь, ответил жестом: «Отлично!». Поэтому, не дойдя и до первого гранитного валуна, откуда простирался, вглубь береговой линии, «дикий» пляж, они исчезли. Может, переместились, на побережье Южно-Китайского моря, возможно, в Вильнюс – нам с Мартой предстояло выслушать еще Мераба.