Я - душа Станислаф! (СИ)

…Уходили начитавшиеся с планшета, несколько раз – ради интереса, – запалив на лебединой шее Эгле платок и напившись коньяку, за ее здоровье тоже, и липового чая из ее мраморных рук. Красавица! О таких говорят – целуй хоть спереди, хоть сзади!.. Дочка, ей шестнадцать – это набрал на своем разговорнике-планшете Йонас, – удивила не меньше: копия мама. И брови в разлет, и глаза лазурные, и волосы – с плеч до пояса серебром, ростом только ниже Эгле. Грустная очень – еще печальнее, чем Налим. Будто под столом были все это время его глаза, а он видел, куда они закатились, да взять назад не захотел. Оттого Михаил и разгадал его очевидное беспокойство – когда шли к Прибалту и, сейчас, погнавшее его со двора быстро-быстро. Вот тебе и судьба: не желай жены ближнего своего… «А Налим-то постатнее будет этого, …Йонаса!» – подумал на ходу Михаил. А вдогонку Налиму сказал:

- Что, Налим, возжелал чужую жену? …И не бреши мне – пригрозил захмелевший бригадир, когда тот его дождался, но в поплывшем голосе улавливалось и понимание, и озабоченность.

Шли дальше, рядом. Налим порывался ответить, но все еще разговаривал сам с собой, а, не разобравшись в себе, что ответишь? Михаил потому его и не торопил. Так и дошли, молча, до двухэтажного общежития, где у Налима была отдельная комнатушка, а все прочее – это общее. Для таких же, несемейных членов артели. И только здесь он заговорил:

- Ее глаза всякий раз, когда я их вижу или она смотрит, убивают меня, а Артур тут же воскрешает меня оттуда, куда я его отправил. Знаешь, Михаил Дмитриевич, я ведь не мистик, но Эгле – с неба, и пришла по мою душу! Это факт!

Я без бабы прожил в зоне без напряга. Вот то мурчащее хихиканье Ольги, о чем я тебя рассказывал в день нашего с тобой знакомства, сделало вместо меня тот самый шаг от любви к ненависти, ну, а я сам – еще два, или три. И я поверил, что такой шаг действительно существует в реальности. И им себя, если и не оправдал, то внутренне успокоил. Факт! Только возможно ли такое, чтобы ненависть возвращала к хотя бы желанию снова любить? Выходит, тогда, что расстояние от ненависти к любви – это годы без страсти, но это годы возвращения… Да я уже готов ее пятки лизать, а Прибалта живым закопать – веришь? Веришь, бригадир?!

Налим, закрыв лицо руками, застонал мучительно и, вдруг, заплакал навзрыд, глотая при этом слова, но непроизвольно выбрызгивая губами горькое рвущееся из него, будто из неволи, откровение:

- Да что же я такое, Михаил Дмитри-е-е-е-в-и-ч?! Кто я, …и как, скажи мне, я таким ст-а-а-а-л?!

Налим рыдал, не пряча лица, а боясь его мученического выражения. Маска непроницаемости, скрывавшая долгие годы боль его измучившейся души, не выдержала – голос бессильной досады тонул в законсервированных временем слезах, чтобы смыть ее именно тогда, когда он будет готов признать, что ненависть к любви – это чувственная иллюзия. Ему лишь казалось, что он жил ненавистью к унизившим его любовь, и она уничтожила в нем властную чувственность навсегда. Но и не держал ненависть при себе – разве, кто-то еще виноват в его личной трагедии. Помнил – это, да! Только у ненависти, оказывается, нет собственного пути, она лишь идет навстречу новой любви твоими же ногами и даже твоей походкой. И спустя пятнадцать лет Налим пришел …к нечаянной любви!

Михаил тоже расчувствовался. Даже попытался дотянуться до головы Налима, чтобы прижать ее к своему плечу, утешить – возрастом ведь тот был ему сыном, а его Толику отцовское плечо всегда заменяло мамину подушку у нее на коленях. Не получилось, да и Налим этого не захотел. Одну руку подал бригадиру, чтобы проститься, другой растирал слезы на просветлевшем лице – будто от слез ему стало легче. И в глазах вспыхнула ясность, не погасла, нет, а подожгла взгляд чем-то, осмысленным и признаваемым.

- Ну, ты же это…Йонаса не закопаешь? – не просто так, поэтому, пошутил бригадир.

- Ты меня закопаешь, Михаил Дмитриевич – все еще пытаясь успокоить дыхание, отрешенно ответил Налим, – и скоро, думаю. Я ведь, если ты не забыл, офицер, и что такое рикошет – об этом знаю не понаслышке. Меня уже убила красота Эгле. Ты понимаешь, о чем это я… Но она – двойной рикошет от двух пуль из моего прошлого, и мне не выжить. Факт! …Пошел я. Бывай!

Широкий шаг Налима увел его к подъезду общежития быстрее, чем Михаил успел что-либо еще сказать. Выпитый им коньяк тем временем делал свое дело: бригадиру хотелось домой и – спать...

Зайдя к себе, в небольшую комнатку размером со шкуру медведя-шатуна, а шкура такого в качестве охотничьего трофея и покрывала пол, Налим сразу же, не разувшись и не сняв с себя куртку, прошел к столу у окна. Под столом хранилась дорожная сумка, ценность которой была лишь в том, что в ней хранилось со дня его освобождения из заключения: конверт с письмом и погоны, старшего лейтенанта ВДВ.