Я это все почти забыл

земляков, не к отмщению, а только довериться Божьему суду. Матей согла-

сен, что не сила, а справедливость торжествует в земных делах.

Матей приглашает в Домажлице на ежегодный грандиозный фольк-

лорный праздник. Нигде не услышишь такой игры на волынке, не увидишь

такой массы людей в традиционных костюмах. И спешит успокоить: «Ника-

кого отношения к уходу ваших войск. Это у нас сто лет. Каждый август!»

Из Индрихова Градца за полчаса я добрался на попутке в Седло.

Иржи слаб, с трудом передвигается, но просит домашних, его просьбой

смущенных, поставить на стол бутылку коньяка, признавшись, что врачи за-

претили, но никогда бы себе не простил, если бы не воспользовался случаем.

Протесты мои и домашних безуспешны. Мы отпиваем по глотку и принима-

емся звонить в Злин Мирославу Зикмунду. «Агой, Мирку!» – «Привет, Леня!»

Мы с Иржи вырываем друг у друга трубку, чтобы говорить с Миреком.

Условливаемся, что я проведу в Злине 8 и 9 августа.

Они оба, Иржи и Мирослав, никогда не чувствовали себя политиками,

но исторический опыт заставляет настораживаться каждый раз, когда их

страна посреди Европы может оказаться в эпицентре чужого противостоя-

ния. Вступление Чехии в Североатлантический Альянс им не кажется про-

движением НАТО на восток, а только возвращением страны на европейский

запад, в колыбель своей цивилизации, из которой они когда-то выпали, воз-

можно, по своей, но и не по своей воле. И хотя у чехов мнение на этот счет

разное, большинство поддерживает политику властей.

– Знаешь, – говорит Иржи, – я не стал бы утверждать, что наши власти,

принимая решение вступить в военный блок, держат в уме реальную угрозу

с чьей-то стороны, но мы понимаем людей, ответственных за национальную

безопасность. Не их вина за то, что перед их глазами страшный призрак 1968

года.

– Думаешь, боятся России? – спрашиваю.

– Нет, Россию не боятся… Но, как это по-русски… Побаиваются!

Возможно, недоверие поддерживают поспешные действия Москвы,

вроде распространенного российским посольством в Праге в апреле 1997 го-

да предупреждения: если Чехия вступит в НАТО, ей будут перекрыты по-

ставки российского газа. Не все у нас задумываются о том, что за народ сего-

дняшние чехи, какие чувства мы пробудили в них двадцать лет назад. Услы-

шав угрозу, чехи сами отказались от российского газа и договорились о по-

ставках из Норвегии. Пусть норвежский газ дороже, но никакая держава не

будет замахиваться на их небольшую страну кулаком.

У меня с собой блокнот 1960-х годов. В нем запись Иржи, сделанная в

те дни, когда из Иркутска я полетел на пару дней в Новосибирск повидаться

с Ганзелкой и Зикмундом. Журналисты еще спорили о предназначении

нашей профессии; это особенно занимало газетчиков Сибири с ее грандиоз-

ными стройками, планами на будущее. Братск, Усть-Илимск, ЛЭП-500 были у

всех на устах, но мало кому удавалось «пробить» статью о том, как тяжко жи-

вется в восточных районах коренному населению, всем тем, кто не на виду.

Иржи в мой блокнот записал:

«Леня дорогой, ты ищешь мысли близких о том, во что ты веришь больше все-

го: о журнализме, о смысле жизни журналиста. Мне думается, что печать должна

быть не только зеркалом общества, портретом властей по их совести, характере,

мудрости и творческих способностях, но прежде всего во многих направлениях про-

кладывать путь, быть первым советником, первооткрывателем социальных болез-

ней. Журналист должен видеть перспективу дальше всех и помогать вести вперед –

или он не журналист. Наш самый близкий русский был на всю жизнь журналистом,

поэтому он стал Лениным. Юра (Иржи) Ганзелка. 9 июля 1964 г.».

– То было от чистого сердца, – говорит Иржи, – так я тогда чувствовал.

Марксизм вошел в наше сознание, мы мечтали об идеальном обществе добра

и справедливости, связывали с ним надежды. Мы не думали, что в 1968 году

– на родине Ленина! – нас с Миреком назовут врагами России… Скажи, у вас

многие этому верили?

– Ну что ты.

– Больно, если бы многие.

Я хотел попрощаться в доме, но Иржи, не слушая доводов, поднялся,

опираясь на палку, проводить до ворот. Он долго стоял, скрестив обе руки на

палке, в старой длиннополой блузе садовника на Петршине. Перед тем, как

свернуть в переулок, я оглянулся. Он поднял согнутую в локте руку, кисть

слегка покачивалась, как маятник.

Мы не знали, что видимся последний раз.

Как быстро летит время; на пражских улицах давно другие лица, иные