Я и Путь in… Как победить добро

Непостижимо-постижимой, иррационально-рациональной природе языка мешают только знаки препинания.

Я, как дурак, всегда говорю в связи с ними об «эмоциональном подтексте», но мой последний Николоз (Коля) однажды оборвал меня, зевнув и, хлопая себя по брюшку, сказав: «Хорошо покушал».

Он же спросил, почему «не наши буквы красивее наших». Я, сочетающий квасной патриотизм с теми еще задатками того еще Макаренко, промямлил что-то про «видимость».

— Очень даже видно, — отрезал Ника, приобретавший похвальную собранность, когда водил пальчиком по аршинным заголовкам. (Особенно его забавлял вопросительный знак.) Еще блаженно, не ведая про экзистенциальную силу знака, он показывал его гостям, гордясь и хихикая.

Теперь он относится к вопросительному знаку иначе.

Стратегически.

Когда одна девочка кричит во дворе другой: «Сука!» мой рыцарь смотрит на нее и сам себя спрашивает: «Дура?» И сам себе отвечает: «Дура».

Негромко. Он еще не знает, что уверенная спокойная точка, иногда она еще более убедительно доказывает, что жизнь полна, и даже восклицательный знак, граничащий с истерикой, ни к чему («Истерику оставьте папе, — говорю я, вздыхая»).

Кто на свете всех милее?

Мои дети не отходят от зеркала, не зная еще, что зеркала — самая вероломная штука на Земле, на свой салтык выстраивающая твои отношения с миром. Прежде зеркало ведь было инструментом воспитания, вторым после ора по очередности.

Теперь у детей появилась (я говорю, понятно, про младших) вера в то, что зеркало — лучший фиксатор их великолепия, инструмент окучивания потенциальных обожателей (это я о девочках) и расстройства супостатов (это я о пацанах).

Если не нравится одежда, мои тут же занимают на диване позицию «отрешенный от мира повелитель».

Они смотрят в зеркало, мои боги, и их не оторвать; из собственного опыта мне известно, что оторвать мало кого возможно вообще.

Только девочки мои плакали иногда: «Я некрасивая!» Я настаивал, что как раз наоборот, а если врут, пусть меня сошлют на остров проклятых. Уговор работает: как же не будет работать вкусный комплимент? А уже со способностью предолго изучать себя у моих (да и у ваших) детей всегда все в порядке; они у меня страшно красивые, с печатью светозарности на челе.

Для них получать подтверждение своей неотразимости — живая вода, усвоенная дорога к барже с сахаром. К зеркалу они подходят всё чаще, летая, судя по глазам, во время подходов. Торопить их в это время кажется им проявлением фашизма.

«Как красив человек!» — думают мои, когда приподнимаются даже в машине, чтобы себя разглядеть.

Зеркало помогает им истребить все худые мысли о жизни; не зеркало принимает у них экзамен, зеркало сдает экзамен.

Тут бабушка пыталась прервать акт самолюбования: вот еще!

На какое-то время унылый мир спарен главным развлечением, как праздник — цветами и руладами птиц. И конечно, из всего дяди Меладзе им нравится «отчаянно красива» — этот оборот.

Во всем этом чувствуется явный дефицит любви и восхищения, но и тут помогает дядя Меладзе (вернее, дяди): «Как ты красива сегодня, нет в моем сердце ни боли, ни зла».

Только восхищение и гордость, ВАВУ!

Никакого многоточия, сплошь восклицательные знаки!

P.S. Я вместе с детьми прохожу этот длиннющий путь.

Не хоху

Мой идол Даниил, в чьем голосе всегда чувствуются две странно сочетаемые тональности: восторженная и нигилистическая, вместо «Хочу!» орет «Хоху!», кричит «Па-а-ап!», не ожидая ответа, и, вдруг, два года спустя, начинает любить плюшевые игрушки. Последнее особенно не смешно, учитывая, что ему уже без малого два года, а для кутаисца это…

На моей памяти впервые столь брутальные перемены случились с одним взрослым человеком за одно утро.

Бесспорно, Даниил Отарович задался целью развиваться раз в семьсот быстрее в насмешку над положенными нормативами.

Полагаю, он слишком занят получением всего, что он «хохет», чтобы беспокоиться о такой мелочи, как «П‑а‑а‑а!», который устал по семь раз на неделе покупать плюшевых медвежат, кенгуру и солдатиков.

То есть я физически страдаю (правда, улыбчиво), а он заладил свое «Хоху!» — эту начальную стадию злокачественного гедонизма.

Вчера, правда, когда я был уже на пороге, отдумал: «Не хоху!» То-то осчастливил. При любом раскладе ему полагается шипеть, а мне — шаркать ножкой.

В общем, этого парня не разберешь, а посему с ним надо быть начеку, дополнительно беря во внимание его переговорную неуступчивость, выражающуюся в манерном поджимании губ.

Апеллировать к нему в такие моменты смысла нет никакого, он всесильный жулик: может сразу после истерики улыбнуться — и всё, прощай, воля к сопротивлению.

Мой лицедейский опыт в общении с источником «Хоху — не хоху!» не приносит облегчения.

Мой подхалимаж, порой чрезмерный, выходит мне боком.

«— Я не говорил, что у меня клаустрофобия?»

«— А я не говорил, что мне плевать?»