Я и Софи Лорен

Тишайший старик Первухин. Когда его ударило током, он не скандалил, как другие, а отправился снимать побои.

* * *

Тысячу раз прав мой начальник, когда говорит, что… А какая разница?!

* * *

Стояла такая тишина, что был слышен шорох бегающих по коже мурашек.

* * *

У меня к вам не ненависть, а чистое любопытство. Как к бабочке на ладони. Вот бабочка, думаю я. А что будет, если я оторву ей крыло?..

* * *

У меня отлично развит глазомер: я всегда беру себе больше – и не ошибаюсь никогда.

* * *

У моей памяти садятся батарейки. Конечно, можно перезарядить, но кто напомнит?..

* * *

Предпочитаю ложный стыд здоровому бесстыдству…

* * *

Уникальная возможность заглянуть в будущее: заглянул в лужу – и ты уже на небе!

* * *

У собаки мания величия. Ее назвали в честь планеты: Шарик.

* * *

У стюардессы была фигура высшего пилотажа.

* * *

Человек со странностями: котелок не варит, но в голове такая каша!

* * *

Я уже устал переживать. А что если птичий грипп подкосит ангелов?

* * *

Чиновники ссорятся очень редко: взяток хватает на всех.

* * *

Что такое быть законопослушным в нашей стране? Это идти по трупам только на зеленый сигнал светофора…

* * *

Юмористы – страшно скупые: чтоб не украли их умные мысли, они нам говорят такие глупости!

* * *

Я во всем последний неспроста: всегда запоминается последнее.

* * *

Что-то неспокойно в этом мире. Вот и в ухе у меня уже стреляет…

* * *

«Эта ягода темно-вишневого цвета». И это о кизиле, представляете?! Так, походя, обидели кизил. Не найдя для него его родного, собственного цвета…

* * *

Я хороший только за глаза: когда я есть – я несколько теряю.

* * *

Эпитафия: «Ушел незамеченным».

«Ты хочешь, чтоб на Бетховене я смеялся?..» Мелочи архиеврейской жизни

Картинка с выставки

Я знал одного торгового работника. Все свое состояние он сделал на воде, еще в те годы. На газированной. Был он тупым и мелкотравчатым, лицом не вышел, вышел животом. Низкорослый и с кривыми ножками. Кстати, писать он так и не умел, а считать если и умел, то лишь обсчитывать…

Спустя год после кончины вдова поставила на его могиле памятник. Недавно проведывал я бабушку на седьмом участке – и увидел. А увидев – просто обомлел! Он – и в полный рост. Выбит на куске гранита. Художник оказался дилетантом: выбивать он начал снизу. А на голову места хватило не очень. И голова оказалась сплющенной. И все же художником он будет! Так уловить черты этого идиота способен не каждый!

Но самое интересное оказалось все-таки не сверху, а внизу. Это была эпитафия: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» И подпись: «Фира и дети».

Его дети мне и даром не нужны, ну а Фиру я, конечно же, нашел:

– Какой светильник, Фира, между нами, он же был таким идиотом?!

Фира согласилась:

– Не то слово!

– А сердце, Фира?! – я не унимался.

– Оно было каменным, это сердце, – ответила Фира и заплакала.

Я изумился:

– А зачем же вы отгрохали такое?!

И сквозь слезы Фира прошептала:

– Он – при жизни – сделал это сам…

* * *

В синагоге перед стариками и старухами выступает молодой знаток Торы Яков Габричевский. Остроумный… Вот он рассказывает о том, что, согласно Торе, первосвященники или из рода первосвященников не могут брать в жены нееврейку, разведенную или обесчещенную.

Вопрос из зала:

– А кто такая обесчещенная?

Габричевский:

– Показываю в последний раз…

Печальная история

Я зашел в каморку к служителю донецкой синагоги Михаилу Моисеевичу Брукману. Старик Брукман горько плакал:

– Умер! Такой молодой! Всего семьдесят пять!

Я испугался:

– Кто умер?!

– Аранович! Такой молодой! Ловил гуппиков, собирался в Израиль, пел в женском хоре сирот-ветеранов войны. И нет человека! Звонила жена, говорит, что не переживет, – и Брукман снова заплакал.

Каморка Брукмана – на втором этаже, у самой лестницы. Слышим, кто-то по лестнице поднимается, натужно, с остановками. Знакомые шаги. У Брукмана открывается дверь, и входит… Аранович:

– Здравствуй, Миша!

Брукман бледнеет и хватается за сердце:

– Изя, – говорит не своим голосом, – ты еще здесь?!

– А где мне, Миша, быть еще?!

– А только что звонила твоя жена и сообщила, что ты уже всё.

Аранович садится за стол и горько плачет, капает сердечное, понемногу приходит в себя и спрашивает служку Брукмана:

– Как ей удалось сюда дозвониться?

Брукман отвечает:

– Набрала – и дозвонилась, что ж такого?!

Аранович снова заливается слезами:

– Она, Миша, будет первой, кто дозвонился сюда с того света. Уже пять лет, как она умерла, Циля моя, радость моя, люба моя, рыба моя!.. – Аранович обильно сморкается.

Снова телефон, да что ж такое?! Миша с суеверным страхом поднимает трубку. Слышит голос и меняется в лице:

– Это она!

Аранович вырывает трубку и в большом волнении кричит:

– Циленька, это ты?!

В ответ слезы.

– Циля, Циля, отвечай!

Слезы. Потом:

– Я не Циля, а Ревекка Львовна. Мне нужен отпевальщик Цукерман.

– Цукерман больше не практикует, – отвечает Аранович, – он уже как год у нас в психдоме, еврейский патриот, на работе сгорел. А кто вы?

– Я Ревекка Львовна…

– Знаю, дальше.