Я и ты

У подъезда я полезла в сумку за ключами от входной двери, и вдруг меня пронзило: забудет или нет этот дом, через какие ему пришлось пройти испытания, прежде чем поселить у себя новых хозяев? Нет, не должен. Он же столько пережил, чуть не помер, совсем не исчез, когда попал под капитальный ремонт, целых семь лет «издевались» над ним, пока загаженные коммуналки, эти «клоповники», все не превратились в отдельные квартиры. Да, молодость не вернуть, и «прокурорским» его редко теперь величают, но ведь все равно никто сейчас не помнит, каким он был богатым красавцем в те далекие времена. Чего только стоил один парадный вход! Громадные, из мореного дуба двери, со стеклами венецианского хрусталя. Мраморная лестница вела на бельэтаж. Потолок подъезда украшали три гобелена и люстра. В стены были вмурованы гипсовые квадратные миниатюры на бирюзовом фоне.

Вся Москва знала этот дом в переулке, который и вправду некогда именовался Мертвым. Квартиру здесь действительно снимал сам прокурор, отсюда и почтение. Его выбор был не случаен, ведь, что очень удачно, дом имел два черных хода. Один служил для прислуги и хозяйственных нужд, а вторым пользовался лично прокурор. Там круглосуточно стоял жандармский пост, и осведомители, как муравьи, сновали по тайной лестнице, попадая прямо в его кабинет. Дом был окружен забором, с одной стороны он граничил с лицеем, а с другой соседствовал с дворянскими особняками. При советской власти этим особнякам повезло, их передали под посольства и всякие резиденции, а доходным домам, и «прокурорскому» тоже, досталась незавидная участь разграбления – морального и физического.

Но наш дом радовался, он все выдержал за семь лет жизни без крыши над головой. Граждане мародеры, строители коммунизма, каждую ночь тайно безжалостно вырывали из его тела мраморные подоконники, отвинчивали медные ручки, задвижки. С мясом выламывали дубовый паркет, уносили все, что только можно было унести: окна, ставни, двери. Счастье, что жадные до наживы ручонки грабителей не дотянулись до приклеенных к потолку гобеленов. Пробовали, и не раз, но не смогли, больно высоко, просто так не достать, или кто-то спугнул.

Дом все перетерпел, тосковал только по парадным дверям. Новая – дешевая, обитая какими-то дощечками – торчала, как бельмо на глазу, и напоминала скорее вход в коровник, чем в престижный особняк. Да черт с ней, с той дверью, слава Богу, дом выстоял, жизнь в нем закипела, заголосил он опять детскими криками – и то радость. Продержимся еще на белом свете, какие наши годы! Теперь все по-современному: электроплиты, лифт, мусоропровод. Все для вас, родные! Живите в моем теплом теле и берегите меня и себя. И название переулка вас сейчас не должно смущать: Николай Островский, герой, символ целой эпохи, жил вон в том доме по диагонали от нашего и рядом с посольством Заира. Прикованный тяжелой болезнью к постели писал «Как закалялась сталь». Это же подвиг, вот и переименовали переулок, не Мертвым же оставлять.

Той милой старушке, конечно, непросто перестроиться, но я возвращаюсь с работы домой именно в переулок Николая Островского. Сердце колотится сильно. Как мне все нравится! Какая я все-таки молодец, что не испугалась трудностей и опасностей и согласилась пойти в контору на эту «расстрельную» должность. Слежка за новенькой, да еще иногородней, из Одессы, с самого начала: не может быть, чтобы не соблазнилась на лакомый кусок и что-нибудь не умыкнула. Картошку, что ли, или свеклу с луком? Или покусилась на заморские бананы? Да я их в Одессе на десять лет вперед съела. А то, что Олимпиаду с Лужниками и Олимпийской деревней вдоволь накормили-напоили и всю Спартакиаду, что была годом раньше, и убыточной контора перестала быть, – это так, не в счет.

Народ в доме заселился разный: академик-психолог, пара профессоров, один – математик, другой – ветеринар, ректор химического института, декан строительного факультета. Ученую публику «разбавляли» рабочая семья со второго этажа, поэт-велосипедист с мамой, женой-архитектором и дочерью и два отставных полковника. Вроде бы предлагали поселиться в пятикомнатных апартаментах Анатолию Карпову и Тихону Хренникову, но они отказались – шумновато показалось, все окна на улицу.