Я иду тебя искать

Гриша лежал, раскинув ноги по кафельному полу. Штаны на заднице засалены. На одной пятке — дырка. Видно, что носки давно не стираны. Тапки валяются рядом. Руки вцепились в стенки плиты. Голова вольготно покоится на противне, который Алена забыла вымыть после того, как два месяца назад пекла пирог с капустой. Газ, разумеется, включен на полную катушку. Окна задраены. Шторы задвинуты.

В такой позиции его застала Алена, когда случайно забежала домой, чтобы взять кое-что из вещей. Она давно уже жила у Виктора. Сын квартировал у ее родителей. Почему-то ей в голову не пришло, что новую жизнь можно было бы создавать и на старом месте, в собственной квартире и, уж во всяком случае, с собственным ребенком. Она легко оставила родной дом, а сына просто отодвинула в сторону — отвезла к родителям и забыла на секундочку о его существовании. Она с радостью срывала старую шкурку, с наслаждением освобождалась от старых обязательств и связей. Мы почти не видели ее. Иногда она звонила Наталье. А кому ей было еще звонить? Не Ольге же, не мне и не Жене с Гришей. Так вот, звонила Наталье. Очень коротко, в дежурном порядке интересовалась нашими делами, нетерпеливо выслушивала новости (они были ей решительно не нужны), еще короче объявляла, что у нее все в порядке и — разговор окончен. Адью. Ничем и никем она не интересовалась, звонила из соображений приличия и с самого начала разговора мечтала его закончить. Если бы она была обыкновенной женщиной, вернее, такой, какой я представляю себе обыкновенную женщину с ее ясной простотой и понятными желаниями, инстинктами и стремлениями, то, вероятно, взахлеб рассказывала бы Наталье о своем романе с Виктором, делилась подробностями, обсасывала каждый взгляд и каждый жест, просила советов, нетерпеливо ждала реакции. Ведь это — она и Виктор, она + Виктор, она = Виктор — было тем единственным, что ее действительно занимало. Но Алена ничего не говорила, ничем не делилась, ничего не ждала и ничего не просила. Она не нуждалась. Она была не из тех, кто делится. Она была из тех, кто охраняет и сохраняет свое. Единственное, что могла вынести Наталья из этих отрывочных разговоров: Алена не мать, а кукушка, отдала сына («спихнула», как выразилась Наталья) на сторону, приезжает к нему раз в неделю на час, привозит продукты, чтобы отделаться и родители не ругались, и то не всякую неделю, частенько и пропускает. В голосе Натальи чувствовалось осуждение. Она по-куриному покачивала головой, мол, что делается, Боже мой, что делается на свете, матери детей бросают! Ее лицемерие уже не было мне противно. Оно меня смешило. Я представлял, как она жадно выспрашивает у Алены подробности ее отношений с Виктором (а интересовало ее все, начиная с того, сколько денег дает Виктор на хозяйство, кто ходит в магазин и платит за квартиру, но особенно, разумеется, альковные тайны, сколько раз в неделю, а за ночь, и в каких позициях, и какие ласки Виктор любит больше всего, а в ванной бывает, что, и на обеденном столе?!) и каким великолепным молчанием отвечает ей Алена. Представлял и не мог удержаться — хмыкал. Наталья обиженно замолкала. Денис тоже позволял себе тонко улыбнуться. После нашего разговора у Ольги на кухне под остывший чай и абрикосовый ликер он стал по-другому относиться к Наталье. Что называется, позволял себе. Иронию позволял, усмешку, уже не отворачивался, когда она ляпала нечто неудобоваримое, а глядел на нее, склонив голову к плечу, изучающим насмешливым взглядом, словно больше не принимал всерьез. Я не знаю, но мне кажется, что сейчас он бы уже не бросил ей в сердцах: «Я тебя ненавижу!» Его отношение к ней изменилось. Оно стало более снисходительным. Он ее прощал.

Из разговоров с Денисом — а мы по странной прихоти судьбы стали видеться чаще, пить пиво в одной маленькой забегаловке на Покровском бульваре, и никакого неприятного чувства я к нему ни тогда, ни потом больше никогда не испытывал, видимо, оно было случайным, мимолетным, — так вот, из разговоров с Денисом я понял, что он все-таки сходил с Риткой к нотариусу. Напрямую он ничего не говорил, так только, ронял какие-то намеки. По-моему, был горд собой. Еще бы решился рассказать об этом Наталье, был бы совсем человеком. А впрочем, зачем?