Я иду тебя искать

Эге-гей. Впервые за двадцать лет я слышал, чтобы Гриша так ответствовал Алене. Впервые за двадцать лет он позволил себе грубость. Впервые в жизни он не юродствовал, не пафосничал, не бил себя в грудь кулачками, не вставал в позу, не прикидывался, не фальшивил, а сказал, как говорят настоящие мужики. И я поверил ему — тоже впервые за двадцать лет. И еще я подумал, что «дура», произнесенное в адрес Алены, почему-то совсем не покоробило меня. В другой раз я бы вскинулся, вскипятился, возмутился, ринулся бы ряшку чистить обидчику. А тут — ничего. Как будто так и надо. Может быть, я на интуитивном уровне чувствовал, что Алена в истории Гриши и Жени чего-то не поняла. Вернее, не в истории, а в самом Грише. В каком-то месте души, которое отвечало за Гришу, у нее оказалась черная заскорузлая корка. В каких-то своих проявлениях она оказалась черствой, нечуткой, негибкой. Вообще, откровенно говоря, дурой. Всю жизнь смотрела на Гришу свысока, так и продолжала. Получалось, что у нее с Виктором — Любовь с большой буквы, а у Гриши — идиотизм, смехота одна, и сам он смешной придурок со своей беготней по магазинам и пеленками. Вроде бы не совсем человек, а так, нечто приблизительное. Можно безнаказанно издеваться. А почему, собственно? Ведь у всех все по-разному. Ее безукоризненное самообладание и безупречный образ действий во всей этой истории уже не казались мне такими уж безукоризненными и безупречными. Логичными — да. И — механистичными. Она все делала правильно и абсолютно бесчеловечно. Без проблеска чувства. А ведь она прожила с Гришей почти двадцать лет. Спала в одной постели. Ела за одним столом. Стирала его белье. Ну хоть какие-то чувства должна она к нему испытывать! Или она совсем… совсем мороженая треска? Не он, а она? Или она вообще не способна ни к каким чувствам, кроме как к звериным желаниям? Или она не та Алена, которую я видел все эти годы? Я поймал себя на том, что начинаю испытывать к Алене какое-то нехорошее чувство. Но я не хотел думать о ней плохо! И решил приравнять ее равнодушие к защитной реакции. Все-таки жизнь с Гришей заставляет ставить заслоны и ограждать свое душевное и психическое здоровье от радиоактивного воздействия. Не будем об этом забывать. Между тем Алена на моей памяти первый и, как выяснилось потом, последний раз с интересом посмотрела на Гришу. Только с интересом — никак больше. Однако в ее лице что-то переменилось. Я понял, что она больше не видит перед собой снулую рыбину. Понять бы только, кого она видит.

Дни пошли неважные. Гриша не приходил в себя. Нет, он, разумеется, был в сознании. И нам даже удавалось иногда впихнуть в него кой-какую еду. Он не приходил в себя в моральном смысле. Почти не реагировал на внешние раздражители. Путем долгих мучительных расспросов удалось наконец установить, что Женя его выгнала не за какую-то провинность и не потому, что у нее завелся новый воздыхатель, а просто так — надоел. Я подозреваю, что ей надоело то, что Гриша стал ночевать в одной квартире с ней. Я-то его к себе давно не пускал. Она предложила ему по вечерам уезжать домой, а утром возвращаться, как, собственно, это и происходило в начале их отношений. Гриша отказался, мотивируя отказ тем, что боится оставлять ее одну в состоянии глубокой беременности. На самом деле он сам уже не мог долго оставаться без нее и без ребенка. Ну, Женя и послала его, не соображая, что одной ей не выжить, а другого такого Гриши в природе не существует. Впрочем, может быть, она не рассчитывала на то, что он воспримет свое изгнание всерьез. Но Гриша воспринял. И теперь в буквальном смысле угасал от любви у нас на руках. Но… Ведь она уже однажды выгоняла его — в деревенский период. И он, возвратившись к Алене, конечно, ныл, скулил, жаловался, но при этом наворачивал мясную солянку, а поутру как ни в чем не бывало, завернувшись в чужой плащ, поскакал обратно на дачу. Значит, тогда было не всерьез. А сейчас — всерьез. Действительно всерьез. И он это знал.

Иногда он впадал в забытье. Иногда рыдал. Но чаще лежал, уставившись в потолок, не произнося ни слова целыми сутками, прислушиваясь к собственным ощущениям, с застывшей депрессивной маской на лице. Мы боялись оставлять его одного. Алена была вынуждена взять отпуск. Звонить Наталье с Денисом все-таки пришлось. Они незамедлительно прилетели и заступили на вахту. Наталья пыталась расколоть Алену, мол, что, в сущности, произошло, с чего бы эдакий душевный кризис, но та молчала, а сам Гриша давно не произносил ни слова. Ольга, переломив себя, тоже явилась на помощь. На Алену не смотрела, но быстро организовала возле постели больного дежурный пост, сварила бульон, клюквенный морс, навертела куриных котлет, сменила постельное белье и помыла пол. Грише все это было решительно безразлично. Мы сменяли друг друга. Приезжали после работы. Оставались на ночь, чтобы дать Алене поспать. Привозили врачей. Кололи Грише какую-то дрянь. Ничего не помогало.