Я из огненной деревни

Настоящий, без маски, оскал гитлеризма видели в спрятанных за колючей проволокой Майданеках и Освенцимах.

Но чем дальше германский фашизм забирался на восток, тем меньше он прятался за маску «европеизма». Здесь уже он вышел из-за колючих проволок, выполз из гестаповских подземелий, здесь он в открытую бросился на деревни и города – на миллионы людей, на детей, на женщин и стариков, на поляков, белорусов, украинцев, русских, на всех, кто по их тайным планам не должен жить, занимать «жизненное пространство».

«Нашей задачей является не германизировать Восток в старом смысле этого слова, т. е. привить населению немецкий язык и немецкие законы, а добиться того, чтобы на Востоке жили люди только действительно немецкой, германской крови»[87], – уже открыто в печати высказывался Гиммлер в августе 1942 года.

Но и это, как ни широко, как ни ужасающе масштабно такое делалось, – и оно было только началом. Если иметь в виду фашистские планы «окончательного урегулирования» в масштабах целых континентов…

Что готовил миру, человечеству фашизм в первой половине двадцатого столетия, об этом сегодня люди знают.

Но живут среди людей те, кто может рассказать, как это реально было и как это было бы, если б случилось самое ужасное и фашизм вырвал бы из рук человечества будущее.

Что бы мы ни знали, ни читали о фашизме, эти люди фашизм увидели ближе нас, увидели совсем вблизи – оскал «сверхзверя» в ту минуту, когда уже ничто не стояло между фашистом и его жертвой, и тот открывался весь, со всем, что в нём было и чего больше не было…

Хатынь – символ убитых фашистами белорусских деревень. Здесь погибло в огне 149 жителей. В других Хатынях – больше, в некоторых – меньше. Чем измерить муки даже одной семьи, где боль матери, отца в миллион раз умножены на боль и ужас их детей, которые рядом…

Спросите у любой женщины: сколько человек убили в деревне? – и всегда услышите, что «много! ой, много!» Тысячу ли, сотню ли, или десять человек убили, сожгли – говорится с одинаково большой болью, острой жалостью. Это – народное понятие, чувство, стихийно-гуманистическое.

А если не одна, а сотни семей – тысяча восемьсот сорок три человека! Как в деревне Борки.

Это была большая деревня на Бобруйщине, а точнее – несколько деревень-поселков, которые объединяла жизнь одного колхоза.

А в тот июльский день 1942 года их объединила смерть.

В теперешних Борках, послевоенных, живут совсем другие люди. И только несколько человек – из прежних, убитых. Они вам расскажут, как было в тот день.

Некоторые и сегодня задыхаются, как от невыносимой тяжести, когда начинают свой рассказ. От немолодой уже, болезненного вида женщины Марии Пилиповны Закадыницы мы услышали всего несколько фраз: не хватает человеку дыхания, чтобы сказать ещё что-то. Память сжимает горло…

«…Я уже не могу даже и говорить, как меня они сильно били, и мальчиков моих, у меня трое было… Дак я говорю: «Не ходите за мной…» Я уже этих детей оставляю на берегу, сама в озеро, в воду, дети эти плачут, а я в воду, ну, думаю, утоплюсь, и всё. Не, потом детей этих взяла и лежу, лежим, а одного в руках держу, как видим – идут снова немцы… Не, не подошли. И я лежала, лежала…

Вопрос: – А они ходили из хаты в хату?

– Берут – и в хату, если на дворе, и в хату! И в каждой хате так. И мою сестру, и мать, и всех моих… А потом хаты спалили. А потом мы в лес пошли, кто остался, и там жили дети мои, траву ели.

Много побили, ой, много! Считайте, всю деревню…»

У Анастасьи Илларионовны Касперовой и здоровья ещё осталось, и видела она больше. Помнит женщина обстоятельно и много. Ясные глаза, светлое, открытое лицо, рассказывает она громко, нараспев – и чем дальше, тем громче…

«…Ну, как началось… Мы легли спать. Утром моя мама вышла во двор и говорит:

– Знаешь что, дочка, разбуди хозяина.

А мой хозяин, когда едут немцы, – мы жили на том посёлке, – удирает. Встал это мой хозяин, вышел во двор, заходит назад в квартиру и говорит:

– Уже нельзя в лес выйти. Уже оцепили кругом нас.

Ну, мы уже сидим. Только утро стало – сейчас мотоцикл идёт по улице. Просто один, так себе. Обошёл все посёлки. У нас тут, може, семь было их, посёлков. Он вокруг все и обошёл. Я говорю:

– Что-то будет.

Мой хозяин говорит:

– Готовьте вы завтрак.

Ну, мы печь затопили. У меня трое детей было, хозяин и мама. Ну, дак я пошла за водой, взяла ведро, а колодезь вот тут у нас. Таскаю воду – что-то около меня пули свистят: «и-и-и-и-и», вот просто: «ти-и-в!» Они, видать, на опушке леса были и меня уже брали в бинокль и по мне, видать, стреляли. Ну, я набрала воды и пришла.

– Знаете что, прямо на меня стреляют. Прямо пули возле меня тивкают! Ну, что ж, говорю, ведь у нас уже так было, что людей брали, – може, снова будут брать, може, куда сгонять будут?

Советуемся в квартире, не знаем что. И видим: по той дороге, с того Дзержинского посёлка народ идёт. Полицейские ведут свои семьи…

Вопрос: – У вас полицейские были в Борках?