Я к вам пришел!

Отец был  сильным  шахматистом,  знал хорошо теорию шахмат.  Имел первую категорию еще в начале двадцатых годов. Участвовал во всех местных  турнирах,  давал  сеансы  одновременной игры на десяти-пятнадцати досках. Играл не глядя на доску, сидя спиной к партнеру, и выигрывал.

Отец не курил,  был абсолютным трезвенником. Много позже, правда, я научил его курить. Курил он недолго и бросил без особого труда. А  тогда единственным его "пороком" были шахматы.

Играл он много и самозабвенно. В дом приходили самые разные  люди, засиживались  за шахматами до середины ночи. Мама по нескольку раз приносила играющим чай,  бутерброды, печенье. Это было время, когда электронагревательные приборы еще не появились,  не было керогазов, примуса только входили в быт и многие относились к ним с недоверием. Чай  грели на плите, ее надо было каждый раз растапливать.

У мамы постоянное присутствие в доме посторонних людей  требовало сил  и  времени. Гости  курили. Табачный дым она считала вредным для детей. Все это не вызывало у нее большого  энтузиазма. Надо  сказать,  что она  всю  жизнь  работала. Я  же всегда был ближе к матери нежели к отцу. Думаю, что именно поэтому я не стал шахматистом, хотя играл неплохо и мог бы эту способность в себе развить.

Духовно мы были близки с мамой до  последних  дней. Умерла  она  в возрасте  девяноста  трех  лет  24  апреля 1981 года. А в детстве я был очень привязан к матери. Когда ее не было дома, скучал. Я открывал шкаф, где висели мамины платья и зарывался лицом в них, вдыхая запахи ее тела, ее духов - ее запахи.

В Чите мои родители снимали квартиру на втором этаже в доме купца Лопатина на углу улиц Софийской и Александровской, напротив Мариинского  театра. Театр загорелся вечером после спектакля. Горел ярко,  празднично,  весело. На улице и в квартире у нас было светло. Летели искры  и ударялись  в  стекла  наших окон. Помню бабушку Татьяну Михайловну, маму моей мамы. Она увязала свои вещи в коневое одеяло и стояла возле большого узла, готовая покинуть дом, если он загорится. Внизу метались пожарники в золотых касках, тарахтели бочки  с  водой,  били копытами мостовую пожарные кони. Это был двадцать второй или двадцать первый год.

Помню японских  солдат на улицах Читы. Мне было пять лет тогда. Они приветливо относились к детям. Мы подбегали  к  ним  и  говорили: "Зинда кундасай!" Они вынимали из карманов замысловатые металлические коробочки и из круглой дырки во второй крышке выкатывали на ладонь  маленькие красные шарики,  угощали нас. Это было что-то вроде сен-сена, для освежения и дезинфекции рта. Шарики нас интересовали мало,  но сам  процесс добывания их доставлял удовольствие.

Я помню,  когда из Читы уходили белые. Была ночь. Не зажигая в комнатах света,  взрослые стояли возле окон,  полные тревоги,  прячась за занавески.

Отец служил на железной дороге и жалованье получал натурой. Деньги тогда не имели цены. Помню один раз он принес домой две  бухты  колючей проволоки  /это  было  мое  первое знакомство с ней/,  другой раз - целую связку колунов, обушки нанизанные на веревку; третий раз - плетки, которые  почему-то называли семеновскими нагайками. Но самые яркие воспоминания остались от соленой  кеты. Отец  получил  за  месяц  работы  штук шесть,  как  мне  тогда  казалось огромных рыбин. Помню как на кухне их оживленно разделывали:  резали на ломтики, пересыпали кружочками лука, закладывали в стеклянные банки и горшки. И заливали ореховым маслом. Потом мы долго ели с кетой вареную картошку.

Квартиру, которую мы снимали у Лопатиных, была нам велика и стоила дорого. Поэтому мама в свою очередь сдавала одну из комнат  и  угол  на кухне. Кухня  казалась  мне  очень большой. Кухонного квартиранта в доме называли студентом. У этого студента водилось сгущенное молоко с  сахаром. Он меня иногда угощал. Это была сказочная вещь. До сих пор я не равнодушен к сгущенке.