Я хочу пламени. Жизнь и молитва

В семь часов вечера служба. Это чтение двенадцати Евангелий. Оно было в высшей степени умилительно. За этой службой так хорошо пели «Егда славнии ученицы на умовение», что вся церковь буквально рыдала. Это было не какое-нибудь пение, это было какое-то небесное рыдание; мне казалось, что все это время само небо рыдало при одной мысли о том, что некогда Христос в этот день переживал в Себе Самом. Таково было пение в сем монастыре в это утро. В двенадцать часов начались т. н. царские часы. Во время этих часов один тенор так хорошо читал паремии и Апостол, что мне казалось, будто сам Херувим с неба напоминает все ветхозаветные пророчества всей земле о том, что они совершенно сбылись на одном лишь Христе! Я был переполнен каким-то таинственным страхом от его чтения. Кончились часы. Часовой перерыв. Вечерня. Вынос плащаницы. В этот момент на меня повеяло какой-то русской религиозной радостию, и мне сделалось тепло и утешительно, и я невольно как-то сказал: «Плащаница - это Россия, а на ней вот лежит образ Христа, но образ распятого Христа!» Я вышел из церкви, и какая-то религиозная тоска охватила мою душу. Мне что-то стало жалко России. Ночь. Я утреню проспал. Началась Божественная литургия. О, какая же это дивная и предивная литургия! Когда один баритон начал читать паремии, то мне казалось, что здесь, в этом храме, спустилась самая небесная тишина. Все богомольцы превратились в одно затаенное дыхание. Но вот чтец через несколько минут, вдруг заканчивая одну из нескольких прочтенных им паремий, запел: «Поем Господеви, славно бо прославился», и затем то же самое и на тот же самый мотив грянул хор: «Поем Господеви, славно бо прославился». Я не удержался, я сильно заплакал. Так хорошо-хорошо и чтец, и певчие пели это - «Поем Господеви, славно бо прославился». Я в это время взглянул на Симеона и на других богомольцев и увидел, что и они имели на ланитах слезы. Прочел он паремии. На душе радостно, светло, но вместе с тем и как-то грустно-торжественно. Вдруг запели: «Елицы во Христа крестистеся…» От этого пения я ощутил пасхальное тихое веяние ангельских крыльев, которыми они, делая сильные размахи, готовятся лететь ко гробу Христа, чтобы отвалить самый камень от гроба и возвестить мироносицам, что Христос воскрес! Такое чувство я ощущал в себе. Но вот Апостол прочтен. Царские врата затворились. В алтаре происходит что-то таинственно-лихорадочное, полились нежные детские звуки сладостного пения: «Воскресни Боже, суди земли». Богомольцы - одни плачут, иные же на словах «Яко Ты наследиши во всех языцех» крутили головами и всхлипывали. Вдруг открылись Царские врата, и весь алтарь, и все служители точно облеклись в белый-белый свет. К горлу богомольцев подступили слезы, послышалось радостное рыдание, а Симеон мой даже от радости воскликнул: «Вот Он, батюшка, воскрес Христос!» Богомольцы от его восторженного невольно вырвавшегося восклицания все вздрогнули и тоже самое проговорили: «Воскрес Христос». И точно волна по всей церкви прокатилось это русское народное «Воскрес Христос!» Мне стало от слез и темно в глазах, и уж очень жарко в сердце, и п'oтом покрылось мое детское чело, и я то же самое почувствовал в себе самом, что Христос действительно воскрес. Запели вместо Херувимской песни «Да молчит всякая плоть…». Вся церковь в это время наполнилась каким-то не кадильным ароматом, а ароматом ангельского присутствия. И хорошо, и радостно стало на сердце. Кончилась литургия. Мы с Симеоном отправились в гостиницу. Нам подали чай. Семен весь радостный и умиленный. Я все время смотрел на него. Напились чаю, я заснул. Наступил вечер. Народа - тысячи. С иеромонахом Иосифом что-то случилось, его келью окружила монастырская стража. Народ все более и более наполняет монастырь. Идут сюда и крестьяне с котомками на плечах, и городские. Все идут сюда и несут с собою пасхи, яйца, творог, сыр, мясо и т. д.