Я Кирпич (сказка-феникс)

— Букач, я не угрожаю больше, но все-таки тебе следует понимать меня и мои резоны, и как можно с меньшими паузами отвечать на мои прямые вопросы. Мне очень хочется немедленно и подальше свалить из этого странного места, от всех этих липучек и умертвий, но пока я с тобой не разберусь — считаю это преждевременным. Я промок и склонен злиться. А люди, когда злятся или промокши, или когда за бабло бьются, они без колебаний ладьями и ферзями жертвуют, людьми и животными, не то что Букачами. Понятно? Итак: что с горшком, типа туалетом, сортиром, отхожим местом для тебя? Что тебе надобно? Чем тебя, к примеру кормить, поить? Считаю до трех… Знаешь, что такое — отхожее место?

— Нет, о Великий, отхожее место нам не надобно, ты даже и не думай! Я знаю про него, да мне без надобности. Не надобно, потому — я от тебя маной попитаюсь, коли дозволишь.

— То есть, не понял? Что значит — от меня? Как та крыса пить меня собралась? Вместо кофия и мартини с вермутом?

— Нет, о Великий! Пощади! — Опять ужасом дрожит Букач, опять верещит, аж уши ломит. — Не пить, а это… ну… как бы греться буду… как зверь на солнышке. Погрелась — и сыта! Не убивай, о Великий!

Не убивай ее, угу… Не убиваю, даже диалог веду, внутренне прикидывая, нужна ли мне такая сожительница… очень даже сомнительная… и визгливая… и кусачая. Опа, точно: у меня же еще и Дэви есть, тоже та еще девочка! Это что — это мне теперь гарем из монстров содержать предстоит? Милое дело! И как они между собой поладят, интересно знать? И вообще… Мысли, мысли, мысли мои обрывочные…

Вот, я, пользуясь каждой свободной секундой, жую мочало философских размышлений на тему: псих я, или жертва магических флюктуаций природы, в то время как было бы достаточно обратиться в любой третейский суд, к любому прохожему за разъяснениями: из ста — сто десять подтвердят авторитетно, что я чокнулся! И я сам нисколечко бы в том не сомневался, доведись мне судить все эти слова и поступки — но не свои, а постороннего истца… Зато к себе, к своим умственным способностям-возможностям я куда как либеральнее настроен! — Хрен с тобой, Букач. Дарую тебе жизнь возле меня и… с местом что-нибудь придумаем, с пищей. Будешь допекать — выкину к чертям собачьим. Ясно?

— Да, о Великий! О, как я хвалю тебя! Я тебе отслужу!

— Тэк-с… Полезай в сумку. Не мокро там? Поместишься? О, ты уже! Стоп, повернись к наушникам задом, а ко мне передом! Чем ты мне собираешься отслужить? Что ты умеешь? Не вылезай, оттуда отвечай.

Из глубины планшетной сумки мургают в меня красноватенькие глаза-бусинки, клюв-хобот наружу высунулся — опять задрожала Букач.

— Все что пожелаешь, о Великий! Все, что велишь!

— А что ты умеешь? Вот, конкретно? Можешь по воздуху меня домой домчать?

— Нет, о Великий! Не учена тому.

— Погоду предсказывать, предупреждать об опасности?

— Нет, о Великий. Не знаю. Про опасность скажу, коли почую.

— Невидимостью меня окутать, клады искать да подсказывать… что там еще… девиц привораживать, их мысли читать?

— Не учена, не гневайся!

Угу. С Дэви — и с той больше толку во сто крат, хотя и она… Ладно, разберемся.

— Стоп! Едало-сосало твое из сумки торчит — люди тебя видят?

— Простецы — нет. Остальные могут.

— Остальные — это кто?

— Блазни, заложные, мары…

— Еще бы знать, кто это такие… Позже обсудим. А голос? А голос твой… простецы могут слышать?

— Могут. Звери — нет, а люди — да.

— Тогда спрячь рыльце поглубже, пока до дому не дойдем. Вылезать и каркать — только по моей команде! Иначе удавлю! Понятно?

— Да, о Великий! Как ты добр! Но мары-то меня и в торбе увидят. Но их тут нет. Блазней такоже нет, никого нет нынеча, всех ты давеча разогнал, о Великий!

А ведь правильно Букач проскрипела: простые люди, вроде меня — одно, зато продвинутая городская нечисть — это, должно быть, совсем иное… Хотя… Я видимо, тоже теперь не такой уж простой людь, раз у меня дополнительное зрение открылось и способности гонять да убивать нечистую силу.

Мысли мои, обрывочные и ущербные, медленно ворочаются, в отличие от эмоций: покуда я эту додумал, ноги меня уже к выходу принесли, мы с Букач уже на середине Третьего Елагина моста, где однажды, съезжая на роликах, я железные ворота лбом едва не снес… Заставляю себя притормозить, благо не на колесах, вообще останавливаюсь — и вытягиваю перед собою руки.

Ладони как ладони, красноватые, широкие, девушки уверяют, что теплые и мягкие… Пальцы как пальцы, у артистов они поизящнее, не такие мужицкие… ногти подпилить пора… А голубоватого сияния, которое на них налипло полчаса назад, нету. Чисто, пусто. Куда оно делось? Впиталось в меня, рассеялось по воздуху?