Я, которой не было

Мари, отпив воды, поднимает глаза. Он по-прежнему тощий, и ястребиный нос, так нелепо выглядевший на физиономии подростка, меньше не сделался, но теперь смотрится вполне себе неплохо. Вероятно, такой нос требует некоторой умудренности во взгляде.

— Что за путь?

Он тянется за своим «Туборгом» и наливает пиво в стакан.

— Театр. Я стал актером.

— Это поворот на сто восемьдесят.

Святоша поднимает стакан.

— Не знаю, честно говоря. Погоди, а ты ведь была шеф-редактором в «Афтонбладет»?

Мари колеблется. Что еще он сейчас припомнит?

— Это было давно!

— Да, наверное. А сейчас ты кто?

Пауза в несколько секунд. Не сказать лишнего.

— Фрилансер. А ты?

Его глаза сузились, легкая улыбка затаилась в углах рта.

— Ха, да тоже фрилансер. Скажем так. Чтобы не произносить нехорошего слова.

— Какого?

— Безработный.

Мари не отвечает. Святоша вытирает пену с верхней губы.

— Домой едешь?

— Домой?

— Ну да. В Несшё.

Она кивает:

— Да. Хоть и не знаю, домой ли это.

— Понял. Родители живы?

Мари качает головой.

— Давно уже умерли. А твои?

— Мама жива. В доме престарелых. Я приезжаю время от времени и приглядываю за нашим старым домом — в ожидании большой перемены.

Он усмехается. Официантка выкрикивает из-за стойки, что лазанья и антрекот с картофелем фри готовы. Забрав свои тарелки, они едят молча — оба проголодались. Отложив наконец вилку, Мари вдруг ощущает страшную усталость и поднимается, кинув взгляд на Святошу.

— Кофе будешь?

Он качает головой. Когда она возвращается, он уже тоже все съел и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.

— Я кофе не пью. Он рождает ужасные ассоциации.

Мари улыбается.

— С церковной жизнью?

— Точно. С насилием против пастората.

— Ты применил к ним насилие, что ли?

Святоша качнулся на стуле.

— Нет, только мечтал. Последние годы меня прямо мучили такие фантазии. Поджог, убийство и все такое.

— Поджог и убийство?

Он перегибается через стол, вдруг оживившись.

— Да. Я разработал четкий план действий. Берешь пару колготок, макаешь во что-нибудь легковоспламеняющееся, типа жидкости для розжига, потом кладешь на стол пастора, включаешь эту удобную настольную лампу с гибкой штангой и наклоняешь как можно ближе к колготкам.

После чего уходишь и ищешь подходящее алиби на весь вечер.

— Ага. И что дальше?

— Как что, вспыхивает огонь. Спустя несколько часов. И вот пастор остается без кабинета.

Он раскачивается на стуле, вид довольный. Мари хихикает.

— А сам пастор? С ним что?

— А он выйдет куда-нибудь по делам. Или может дома посидеть со своей пасторшей.

— Но это же не убийство?

Святоша перестает раскачиваться и, выпрямившись, сцепляет пальцы.

— Нет. Это после. Я просто уничтожаю его кабинет, что совершенно бессмысленно. Месть, кстати, всегда бессмысленна.

Мари чувствует, как напрягается спина. На что он намекает?

— Неужели?

— Да.

Его лицо абсолютно невозмутимо. Мари подносит чашку к губам. Вкус у кофе гадостный.

— И ты вместо этого оставил церковь.

Легкий вздох с другой стороны стола.

— Ну да.

— Кризис веры?

Святоша окидывает ее взглядом. Пальцы по-прежнему сцеплены.

— Можно сказать и так. Хотя усомнился я не в Боге. А в себе самом.

— Как это?

Взгляд ускользает, теперь Святоша уставился в стакан с пивом.

— Я увидел себя со стороны.

— И что?

Он крутит стакан.

— Шла служба для подростков. Конфирмация. Стою я перед алтарным барьером и читаю проповедь, и вдруг вижу свое отражение в окне, за окном темно, отражение четкое. Я поднял руку к небу, вот так…

Он поднимает руку и складывает ладонь лодочкой.

— Видишь? Как Иисус-Суперстар. Вот стою я, как этот самый Суперстар, перед компанией прыщавых четырнадцатилеток, впариваю им насчет прощения и вдруг понимаю, до чего мне нравится этот жест, что я упиваюсь им, как упивался всеми библейскими словами, которыми сыпал вокруг, едва читать научился. Но меня влек не их смысл. А сам этот жест.

Он умолкает, переводя дух.

— Помнишь, в чем я ходил в школу?

Мари кивает. Святоша морщится.

— Пиджак, черная водолазка, серебряный крест. Я наряжался священником. Играл. И вот двадцать лет спустя я обнаружил, что по-прежнему играю.

— А что ты говорил о прощении?

Святоша осекся.

— Что?

— Нет, ничего.

— Как это ничего? Очень даже чего, я же вижу.

Мари взглядывает на часы.

— Поздно уже. Пора мне.

Святоша не отвечает. Мари открывает сумочку и смотрит внутрь, сама еще плохо представляя, что там ищет. А, ну да. Ключ от машины. Она сжимает ключ в ладони.

— Здорово, что встретились.

Святоша кивает.

— Мобильный есть?

Мари качает головой. В Хинсеберге иметь мобильник запрещалось, а купить она не успела.

— Нет.

Святоша не сводит с нее взгляда.

— Фрилансер без мобильного. О Господи — ну давай, продолжай в том же духе. Люди вроде меня и не в такое поверят.

В дверь звонят, я сажусь на диване и озираюсь спросонок. Освещение изменилось. Пасмурно. Солнце зашло за тучу, и снаружи, в саду, ветер раскачивает ветки жасмина. Они совсем голые, осталось лишь несколько листьев.

Снова звонят, несколько секунд я сижу не шевелясь и жду, но никакая Аннабель не пробегает на цыпочках через холл, чтобы открыть. Придется идти самой. В холле взглядываю на себя в зеркало. Бледная и растрепанная.