Я люблю тебя, Калькутта!

Парк-стрит была пустынна. Хотелось хлопьев снега, рождественского морозца. А на нас дышала бенгальская ночь — темная, холодно-влажная, чужая.

31 декабря (ночь). Когда новогодний банкет в торгпредстве выдохся и во дворе стали крутить «новинку» — сразу две серии «Романса о влюбленных», я тихонько выбрался с опостылевшего двора и решил пройтись немного по Чоуринги, ее переулкам. Стоял густой, холодный туман, знакомые улицы становились «остраненными», непохожими, и я брел, удивляясь превращениям зимней Калькутты. В окнах домов тускло, вполнакала, светили лампочки, освещая голые, осклизлые степы, из черных провалов подъездов несло погребной затхлостью. В дверных проемах лачуг мигали огоньки костерков. Из тумана выныривали сгорбленные тени и снова уходили в туман.

Поздний вечер.

Пустеет улица.

 Один бродяга

Сутулится,

Да свищет ветер…

И фонари светили тускло, туманными шарами. Под одним, привалившись спиной, стояла жалкая, продрогшая проститутка.

Калькутта — большой порт, и представительниц древнейшей профессии здесь много. Но, боже мой, как непохожи на «жриц любви» эти замордованные существа, мешки костей и немощной плоти, закутанные и грязное тряпье, голодные и отчаявшиеся! Кто польстится на них, разве что матрос-забулдыга?

Тем вечером, уходя в кривые, промозглые улицы Калькутты, я вспоминал увиденное за девять месяцев — глаза бежавших от голода на калькуттский асфальт, рев толпы, блокирующей местный парламент, молодых ребят, вскидывающих кулаки в рот-фронтовском приветствии, дворцы и лачуги, богатство и нищету. И понял, почему без конца повторяю строки Блока, Некрасова, Мандельштама, почему так близок мне бывает этот огромный, мучительный город, что он напоминает. Ну конечно, Ленинград-Петербург, город Достоевского и Блока, с его дворами-колодцами (сам жил в одном из них), облупившейся штукатуркой некогда надменных дворцов, грязными, пропахшими кошками подъездами, черной водой каналов. Атмосфера старого Петербурга жива не только в городе на Неве, но и здесь, в чужом, англо-индийском городе на реке Хугли. На его грязных тротуарах, в гнилых лачугах и притонах и сегодня разыгрываются драмы, достойные пера Достоевского: идут на панель Сонечки Мармеладовы, маются униженные и оскорбленные, мерзнут на ветру бездомные дети, и вывихнутая злоба Раскольникова мутит мозги бедному студенту, ворочающемуся на своей циновке…

«Чуть мигают фонари, пустыня и безлюдье; только на нескольких перекрестках словно вихрь проносит пьяное веселье, хохот, красные юбки; сквозь непроглядную ночную вьюгу женщины в красном пронесли шумную радость, не знавшую, где найти приют. Но больная, увечная их радость скалит зубы и машет красным тряпьем; улыбаются румяные лица с подмалеванными опрокинутыми глазами, в которых отразился пьяный приплясывающий мертвец — город…» (Александр Блок).

1975

2 января. Продолжаю записи, сделанные в прошлом году.

Калькутта интересна еще и тем, что здесь сохранились остатки викторианской эпохи, которых не найдешь в самой Англии. Но… в Англии я не был, а в Ленинграде жил, люблю его во всех ипостасях и могу сравнивать.

Князь А. Салтыков пишет:

«Мы бросили якорь перед Калькуттой. С первого взгляда город похож на Петербург: река, широкая, как Нева, ряды европейских зданий с большими промежутками, низменная местность и целый лес мачт. Ma che colora, che sudata (Но какая жара, какая духота)».

Схожи эти города не только во внешних деталях, схожа их судьба. Петр I основал свою столицу в 1703 году фортом на Заячьем острове; форт, с которого началась Калькутта, возник в 1690-м — раньше на 13 лет. И пусть Петербург был основан «своим» царем на «своей» земле, а Калькутта — чужими солдатами на чужой земле, в обоих случаях — и через «окно в Европу» и через «ворота в Индию» лез один и тот же нахрапистый гость — европейский капитализм. У нас к новым порядкам приобщали «родной» царской дубинкой, плахами и топорами, у индийцев — «чужими» мушкетами и виселицами. Оба крупнейших в своих странах порта были одновременно и столицами, и оба потеряли свой статус. И Петербург, и Калькутта славились своими радикальными традициями, были центрами рабочего и революционного движения. В Петербурге взлетали в воздух от бомб народовольцев кареты царей и высших сановников, в Калькутте бомбы националистов рвали в клочья английских губернаторов и полицейских. И шли на виселицы революционеры в английской Калькутте и русском Петербурге. Нигде не следили за русской революцией 1905–1907 годов так внимательно, как здесь, в Бенгалии, беря на заметку все ее достижения и просчеты. Никто еще не занимался вопросом: а не смыкалась ли каким-то образом деятельность русских борцов против самодержавия и индийских борцов за независимость?^[11] Вспоминаю слова молодого поэта: «Если в Индии будет революция, она начнется в Калькутте».