Я люблю тебя лучше всех

Я слышала эти стихи и знала: она вот сейчас идет по этим улицам, невидимая, просто идет сквозь ноябрьский снег, но я знаю, что она там, а она наверняка знает, что я здесь…

Я не слышала ни Машки, ни Ритки.

Я видела только Ираиду Игоревну, которой из красивого досталось только имя.

Я не знала, что через пару лет она неожиданно выйдет замуж за немца, уедет в Германию и у нее будет огромный дом, трое детей и собака.

Я не знала, что Машка поделится со мной любовником.

Я не знала, что поделюсь с Риткой фантазиями.

Я не знала, что буду слоняться по свету, как та неприкаянная душа.

Но сейчас, когда я вспоминаю об этом, я думаю, что не тот вечер был частью наших жизней (частью, забытой всеми, кроме меня). Нет, это мы все – Ираида Игоревна, я, Ритка и Машка, были частью судьбы этого стихотворения, которая началась в шестнадцатом веке, продолжается до сих пор и продолжится после нашей смерти, после того, как каждый из нас, громко хлопнув или тихо притворив дверь, все же уйдет из этого душного мира во внешнюю тьму.

А прощание, запрещающее печаль, останется бесконечным и станет и нашим прощанием.

Тот вечер – когда мы кололи друг друга ручками, шубы примерзали к подоконникам, а тьма – к окнам, станет лишь одним из множества эпизодов в истории одного стихотворения. Одним из миллионов прочтений и звучаний. И ни у кого из нас не будет и не может быть более сложной и объемной судьбы. Даже у самого Джона Донна. Потому что человек – это мало, как ни крути.

Это очень и очень мало.

У бабушки Маши был двоюродный брат, звали его Петька.

(Это – важное. Не знаю, почему тянула, почему так долго не рассказывала. Может, потому, что его мало, важного. Когда носишь в себе важное, как будто защищен им. Весть хранит вестника, а не наоборот. Впрочем, это другое.)

У моей бабушки был двоюродный брат, звали его Петька. Я не знаю, как он выглядел, но вот бабушкина детская фотография у нас сохранились. Худенькая, блеклая девочка в белом платьице. Одно плечо чуть выше другого, ручки сложены на коленках, а на лице то самое выражение, по которому легко можно понять, что человек впервые надел новую одежду и весь в напряжении, пытаясь к ней приспособиться. А может, я ошибаюсь, и мне так только кажется, потому что бабушка не улыбается. Тогда детей не учили улыбаться для фото. У людей были более важные занятия, чем учиться улыбаться, – и бабушкины родители кажутся такими же хмурыми и неприветливыми: прабабушка в платке и темном платье в пол и прадед в каком-то длинном то ли пиджаке, то ли пальто.

Я думаю, бабушкин брат был на нее похож. Белобрысый, костистый. Смотрел волчонком, грыз ногти, ставил кляксы в тетради по чистописанию.

Они все – бабушка, ее родители и родители Петьки – жили в одной большой квартире в Ленинграде. Это была коммунальная квартира, до этого в ней жили богатые люди, эмигрировавшие после революции (а может, с ними случилось и что похуже, кто знает).

Бабушка рассказывала, что у нее была копилка в виде кота.

Всякий раз, когда к ним приходили гости, бабушка – тогда еще девочка – выходила с этой копилкой и гости бросали туда монетки. Бабушка иногда проверяла своего кота на вес – сильно ли потяжелел. У нее были на него далеко идущие планы. Но кот как будто и не собирался толстеть. Разумеется, бабушку это беспокоило. Она начинала подозревать неладное. Ее критичный ум подсказывал, что что-то тут не то. И вот однажды она заметила, что Петька как-то хитро на кота посматривает. Тогда она устроила засаду: в темном коммунальном коридоре за висящими на вешалке пальто и шубами затаилась и ждала. Петька пришел. Подошел к коту. Достал что-то из кармана (потом выяснилось: перочинный ножик), вставил лезвие ножа в щель копилки, аккуратно наклонил кота – и монетка выкатилась сквозь щель по лезвию.

– Ага! – закричала возмущенная бабушка. – Вор!

Она выскочила из-за пальто и шуб и набросилась на Петьку, повалив его с ног. Они катались по паркетному полу старой профессорской квартиры, дрались и молотили друг друга так отчаянно, что не заметили, как пришел кто-то из родителей.

Но о причине драки оба молчали.

Кота разбили перед Новым годом, и бабушка купила несколько красивых елочных игрушек, среди них красную звезду, которую надели на верхушку елки.

Бабушкин брат Петька погиб на войне.

О драке из-за кота с монетками она рассказывала мне много раз, поэтому я так хорошо запомнила эту историю.

Рассказывала ли она еще что-то – я не помню. Больше ссылок память не выдает, как ни формулируй запрос.

Все главное о нем погибло вместе с ним.

Еще что-то умерло с моей бабушкой.

Еще что-то – с кем-то, кто его знал, но кого никогда не знала я.

Возможно, единственное, что осталось от него, это пустяковая история про кота-копилку. История без морали, без глубоких чувств, без полета мысли. История, которая ничего не значит.