Я люблю тебя лучше всех

– Слушай, у вас тут, конечно… красота! Я так любовалась, шею вывернула. Дома какие! Все как на подбор. Нет, у нас, в Заводске, парочка ничего таких домиков тоже есть, но чтоб целые улицы!.. Невероятно! Ноги гудят, конечно, но я-то привычная, я-то на работе стою целыми днями. Ксюху я в «Макдоналдс» сводила, как обещала. Это ж ребенок, что ей все эти виды… И на выставке этой были. Ожившие полотна. Впечатляет, да. Все движется, как в кино. Яркое такое. Небо звездное, как водоворот… ну что я тебе говорю, ты ж сама была! А эта, представляешь, вышла с выставки и плачет! Господи боже мой, наказание мое, говорю, чего ты плачешь? Чего ты снова плачешь? Она только сильнее ревет. Уже люди смотрят. Знаешь, она реветь умеет! Услышишь еще! Вот так и сходили мы на Ван Гога. Истерика на полчаса… И чего реветь-то?

– Ван Гог был очень несчастным человеком, Кать. Его последние слова были: «Печаль будет длиться вечно».

Катька замолчала. Мне кажется, впервые со дня приезда несколько секунд она не издавала ни звука. А потом спросила:

– Я хреновая мать, Лен, да?

– Нет.

– Я стараюсь, Лен. Я… ко мне ходил один, ты его не знаешь, в общем, вроде и серьезные намерения имел, а я… думаю, сколько всякой, прости господи, развелось гадости… черт его знает, может, он на мою Ксюху… того, глаз положил… я же ее и по докторам, и по психологам, и покупаю что могу, какие-то игры развивающие и еще черт знает что… Лен, я знаю, что я человек хреновый, я та еще сука, Лен, но… я же стараюсь, Лен, я… совсем дрянь, да?

– Ты ничем не лучше меня, Кать.

– Как ты сказала? Печаль будет длиться вечно? Вот блядство, а!

– Это сказал Ван Гог. А может, и не говорил… может, выдумка все, красивая биографическая легенда…

– Да, Лен, это правда… печаль будет длиться вечно. Это я, Катька Суходрищева, заявляю. Со всей, мать ее, уверенностью.

Я его совсем не любила

На ту выставку мы пошли вместе с Юликом. Ритке на работе кто-то дал два пригласительных, но в последний момент она передумала идти, сказав, что хочет провести выходной в кровати: «Бессонница измучила, голова раскалывается…»

Машка в тот день работала. Я уже намеревалась пойти одна, как позвонил он:

– Так хочется секса, что я даже готов поговорить.

– Так хочется поговорить, что я даже готова на секс.

Наш диалог был шутливым и при этом абсолютно искренним – давно обкатанный стиль общения между людьми, которые сами не знают, друзья они или любовники.

– И как нам помочь друг другу? – спросил он.

– Давай для начала съездим на ювелирную выставку. Ритка достала два пригласительных, а сама слилась. Пропадут, жалко. Потом поедим где-нибудь. Вчера была зарплата, я угощаю…

– Заметь, что другой бы на моем месте обиделся…

– Другой бы на твоем месте не оказался. К тому же в прошлый раз платил ты.

– Логично.

– Потом – к тебе, если ты не против. Ритка дома, так что сюда не зову.

– Во сколько за тобой заехать?

– Давай к пяти.

– По пробкам могу не успеть.

– Чего?! Да тут на метро добираться полчаса, а ты на машине! Дуй сюда, и только попробуй опоздать.

Юлик обожал свою машину, хотя она была и не его вовсе, а какого-то родственника, выписавшего ему доверенность. Возможно, даже родственницы, потому что «матиз» считается дамской машинкой, из-за чего некоторые знакомые над Юликом подтрунивали, к его неудовольствию. Мне нравилось с ним ездить: он никогда не ругался за рулем – не выстреливал матерными тирадами в адрес других водителей, не проклинал бестолковых пешеходов. Он энергично рулил, весело ехал и подпевал радио, стоя в пробках (то есть его внутренние птицы подпевали, конечно).

Выставка проходила в особняке Демидовых. Организаторы попытались сочетать остатки былой роскоши с тем, что считается роскошью сейчас. Дворец весьма обветшал – из-за обилия исторических памятников город не может определиться, какой ремонтировать первым, и поэтому не ремонтирует ничего. Ироничный экскурсовод, рассказавший нам историю здания, завершил повествование словами: «А теперь вы увидите бальный зал без танцев, столовую без еды и библиотеку без книг». Осталось только добавить «спальню без снов», чтоб набор получился полным. (Интересно, где прячутся сны в таких старых домах? Между дощечками паркета? В трещинах штукатурки? В замочных скважинах запертых дверей?)

Дворец не говорил со мной, украшения на витринах – тоже. Я мимоходом рассматривала бусы, броши, кольца. Что-то казалось интересным, что-то – банальным. По лицу Юлика временами пробегала скука: все это было слишком вульгарно для такого эстета, как он. Я посмеивалась над ним, театрально сюсюкая:

– Не грусти, лапочка! Чего ты хочешь? Давай купим тебе бусики под цвет глаз!

Он закатывал глаза, дескать: любишь ты, Попова, комедию ломать и меня перед людьми позорить, – но не злился: не умел.