Я люблю тебя НАВСЕГДА

Братья поднялись в кабинет. Пока Герман включал магнитофон с любимым Моцартом, чтобы окончательно заглушить их разговор от любопытных ушей, Генрих осмотрелся в кабинете. На столе стояло фото улыбающейся Дашки.

«Надо же. Значит не забыл. Любит… Пронести любовь через столько лет разлуки… Счастливые…», — горько подумал Генри.

— Так о чем хотел со мной поговорить мой младший брат?

— О России, — ответил Генрих.

— А что о ней говорить? Туда я не вернусь. До сих пор больно вспоминать то, что перечеркнул и задушил собственными руками… Меня там уже никто не ждет… — ответил Герман, а в его голосе было столько боли и тоски.

— А как давно ты смотрел в верхний ящик своего письменного стола? — внимательно глядя на брата, спросил Генрих.

Герман посмотрел на него, подошел к письменному столу, сел в кресло и открыл верхний ящик, в котором обычно хранилась неразобранная корреспонденция. Ее здесь было не много.

— Давно. Я не получаю здесь корреспонденцию, ты же знаешь я здесь бываю не часто. И что я должен здесь увидеть? — спросил Герман.

— Больше двух лет назад я туда положил последнее письмо твое крестного, которое по ошибке оказалось в моем кабинете. И если помнишь хотел кое-что тебе рассказать, но ты не захотел меня тогда слушать и выставил за дверь.

Герман быстро перебрал корреспонденцию и с легкостью нашел письмо, адресованное «Графу Вольфу Г.». Только крестный называл его так… Как давно это было… Герман вскрыл конверт и начал бегло читать:

«Добрый день, Герман. Это последнее мое письмо, крестник. Моя Лиюшка доживает последние дни, без нее я жить не хочу и не буду, уйду следом. Как? Еще не решил… Да и вороны кружат, надоело отмахиваться. По возможности все, что имел распределил между всеми вами, такими близкими и родными для меня. Вас у меня трое. Вы с Леонидом мужчины, сильные, самостоятельные, справитесь.

Больше беспокоюсь о ней… Она нуждается в защите. Переправил ее в Москву, устроил, как мог. Надеюсь, до нее не доберутся, да и по документам она нигде не проходила. Только бывала у нас в гостях. Буду надеяться на Генриха, он обещал о ней позаботиться.

В год твоего отъезда из России я дал клятву этой молодой особе не раскрывать ее тайну. Прошло с того момента четыре года. Я стар и боюсь, что тебе не раскроет эту тайну никто. Ни Генри, ни Марк не посмеют нарушить клятву, данную ей.

Она любит тебя. Любит и ждет, что ты вернешься к ней. Любит и растит твоего сына. Да! У тебя, крестник, в России растет сын. Ромка, Ромашка, Роман Германович. Очень милый мальчишка, как две капли воды похожий на тебя.

Зная, как ты относился к ней, как боготворил ее, если свободен от уз брака, вернись к этой девочке. Она достойна большего, чем одиночество!

Она гордая. Она сама никогда не попросит помощи, не позвонит и не напишет. Она любит и ждет. Ждать она умеет, как никто другой. Она сильная и мудрая. Однажды, сидя у камина, она сказала мне: «Нужно просто уметь ждать! Ждать человека. Ждать счастья. Ждать встречи. Это стоит того, потому что, дождавшись, ты обретаешь все!». Поверь, крестник, эта девочка достойна обрести все!

Прощай. Надеюсь, ты примешь правильное решение. Твой друг и крестный».

Генри молча сидел и наблюдал за братом, наблюдал за изменением выражения его лица. Прочитав письмо, Герман отложил его и какое-то время сидел молча, закрыв глаза и откинувшись на спинку кресла. Закурил и спросил: