Я люблю тебя, прощай

На следующий день я встречаю Марью. Ту самую Марью, от которой сбежал в Шотландию.

Я еду в трамвае, а она там, на улице. Идет своей прежней походкой, вроде как никуда не торопится, никто ее не ждет. Я прошу вагоновожатого остановиться и бегу по снегу. Мои ботинки, они не зимние, и ноги с каждым шагом промокают все сильнее.

— Марья!

Она останавливается и ждет меня со своей прежней улыбкой. И как прежде смеется. Будто ничего не изменилось. Один раз мы с ней были на вечеринке и занялись любовью прямо на куче пальто. Я здорово перебрал и скатился с одежной горы, а она тогда хохотала в точности как сейчас. Той ночью мы с ней топали домой по длинной Гродской улице и всю дорогу пели. И вот теперь я обнимаю ее, несмотря ни на что. Крепко обнимаю и целую прямо на улице. А как же мне удержаться? Она такая ladny, Марья. Такая теплая.

— Мацек! Давненько не виделись.

— Как поживаешь, Марья?

— Хорошо, Мацек.

— У тебя новый парень? Я слышал, ты теперь с Томашем.

— Нет! Томаш получил отставку в прошлом месяце. — Марья прыскает, будто сказала что-то смешное, и я смеюсь, хотя шутки не понимаю. — Теперь у меня новый. Николас. Грек, из университета. Латынь изучает. Красавец!

— Это здорово.

— Я дрянь, да?

— Нет, нет. Ты — это ты.

— Ты все еще злишься на меня? Не сердись, Мацек.

— Я не сержусь. Я запутался.

Она целует меня прямо в губы, я чувствую ее язык. Так просто.

— Спасибо, милый Мацек. Ты всегда был милым. Ты и сейчас мой самый любимый. Просто не могу я быть серьезной, это ужасно. Может, когда и образумлюсь.

— Ты? Когда тебе будет восемьдесят пять, не раньше.

— А ты тогда женишься на мне? Когда я стану старухой и так растолстею, что никому не буду нужна?

— Да. Конечно, Марья, — улыбаюсь я. Горько, что она верит этой улыбке.

И мы идем к ней. Это всего через одну улицу, а грек вернется только часа через три. Мы раздеваемся — три секунды, и мы совсем голые. С Марьей нет нужды ходить вокруг да около. «Хочешь?» — «Не знаю, а ты?» — и все. В комнате чем-то пахнет, но я не хочу думать чем. Куревом другого мужчины, его лосьоном. Отгоняю все мысли.

Потом она хочет накормить меня. Говорит, я могу оставаться еще два часа. Но мне не хочется есть. Не хочется оставаться. Я одеваюсь, а она заворачивается в одеяло, сидит и смотрит на меня.

— Слушай, Мацек, а ты ведь так и не сказал, ты сейчас кого-нибудь любишь?

— Я?

— Ага, любишь! Посмотри-ка на себя! Покраснел!

— Не смейся.

— Прости. Хорошо, что ты влюблен. Ты это здорово умеешь. А она тебя любит?

— Не знаю. Может быть. Немножко.

Марья выбирается из кровати, подходит, голая, ко мне и застегивает на мне куртку. Как будто мне четыре года. Целует на прощанье у двери. Крепко и звонко.

— Береги ее, Мацек. И себя побереги!

Рождество прошло. Три дня спустя я хожу по Суконным рядам,[24] покупаю подарки. Янтарное ожерелье для Ани. Ножик с рукояткой из янтаря для Сэма. Тетка Агата собрала мне в дорогу целую коробку всякой снеди. Я рассказываю ей про полки в «Теско», заваленные польской едой, но она мне не верит. И глядит озабоченно, а мой младший кузен сердится, что я опять уезжаю, так скоро. Но я рад, что мой визит закончился. Это все равно как переесть торта, исключительно замечательного торта. В сон клонит. Я хочу увидеть Аню. В последний раз я ее видел в раздевалке бассейна. Мы не говорили тогда. Ее поцелуй. Ее поцелуй.

Ночью в самолете я смотрю на огоньки внизу. Огоньки, что жмутся друг к другу. Сверху это хорошо видно. Люди, им хочется быть ближе к другим людям.

Из эдинбургского аэропорта автобусом еду до Хеймаркета, потом поездом до Инвернесса и снова автобусом до Эвантона. Ни с кем не разговариваю. В первый день после возвращения английский режет ухо. Сижу с закрытыми глазами, но до конца не засыпаю — боюсь забыть где-нибудь теткину коробку.

На своей дорожке встречаю мистера Маккензи, хозяина.

— Здравствуйте, — говорю. — Я, прошу прощения, надеюсь, вы хорошо провели Рождество. Да?

— Да. По-тихому.

— Очень хорошо. Мистер Маккензи?

— Да?

— Извините, если вам некогда, но я хочу напомнить — у меня в фургоне по-прежнему пахнет газом. Теперь даже на улице около фургона.

— Ничего подобного. Вы ошибаетесь, с газом все в порядке.

Как я устал. На секунду зажмуриваюсь.

— Пойдемте и этот газ понюхайте. Сами поймете. — Раньше я с ним так не разговаривал.

— С — газом — все — в — порядке, — очень медленно, как идиоту, говорит он и поворачивает к своему дому. У двери оглядывается на меня и добавляет: — А шляпа у тебя дурацкая. И ты в ней как дурак.

— Паскуда! Говорю тебе, газом пахнет!

Он заходит в дом и так поспешно захлопывает дверь, что серебряный рождественский венок падает на крыльцо.

— Kurwa! — ору я двери. — Kurwa mac!

Озираюсь, ищу, что бы такое сломать, швырнуть. И вдруг гнев уходит, остается только усталость и голод.