Я люблю тебя, прощай

Иду в магазин купить молока, хлеба, бутылку водки. Терпеть не могу шотландский хлеб, водка у них — так себе, а вот молоко превосходное. И бекон мне здесь нравится. Немного погодя в фургоне у меня становится веселее. Горят свечи. В духовке греется банка супа, а я слушаю радио — главным образом все еще рождественские гимны — и думаю про себя: «Мацек! Зачем ты здесь? Зачем?»

Я надеюсь, что она придет, и она приходит. Как будто я наколдовал.

— Мацек, — говорит она, открывая дверь.

— Пожалуйста, Аня. Рад тебя видеть, заходи. — Мне вдруг становится стыдно. Этот фургон, здесь могло бы быть и получше.

— Как Краков?

— Хорошо. Семью повидать очень хорошо.

— Все здоровы?

— Да. — На мгновение мне вспоминаются Марьины зеркала, и во рту отдает горечью.

— Мацек, а у меня новости.

— Садись, Аня. Я могу сварить тебе чаю. Хорошие новости?

— Хорошие новости, Мацек. — Но глаза говорят: печальные новости. И похоже, я их знаю, похоже, я ждал этих печальных новостей.

Если она попросит чаю, я заварю особого чая, с малиной, которую дала мне тетка. Но Аня хочет сока. Наливаю два стакана. Один даю Ане и тоже сажусь. Не рядом с ней, но фургон у меня такой тесный, что наши коленки, они почти соприкасаются. Я стараюсь отодвинуть свои коленки подальше от нее, потому что — я же вижу — что-то стряслось.

— Ну, Аня, расскажи мне свои хорошие новости.

Аня вздыхает, лицо у нее розовеет.

— Я скажу быстро, чтобы скорее с этим разделаться. Я беременна.

У меня вырывается какой-то звук, но не слово.

— От мужа. Уже четыре месяца.

Я все еще не нахожу слов, но уже по другой причине. Как холодно. Сил никаких. Ощущение, что я сплю, а это — дурной сон.

— Я не знала, что беременна. Почти до самого Рождества не знала.

— Я понимаю, — киваю я. Лоб над правым глазом пронзает острой, мучительной болью.

— Прости, Мацек.

— У меня для тебя рождественский подарок, из дома.

— Как это мило с твоей стороны, Мацек! А у меня для тебя ничего нет.

— Тебе и не нужно ничего мне дарить. — Слова застревают в горле, но я все-таки говорю. Достаю из чемодана подарок. Не знаю, что еще сделать, что сказать.

— Потом открывай.

— Спасибо.

— Ты рада этому ребенку? Ты своего мужа любишь?

— Я хочу ребенка и мужа не брошу. — Она берет меня за руку. Держит ее двумя своими.

Я поднимаю стакан, хочу отпить, но горло не слушается, не глотает.

— Хорошо, Аня. Пожалуйста, я понимаю. Конец. Да?

— Да. Ты прости меня. Я сюда больше не приду.

Не могу на нее смотреть. «Не плачь, Мацек!» — это я себе приказываю.

— Ну, тогда до свидания.

— Мацек, мне очень…

— Убирайся! Просто уходи. Проваливай!

— Мацек, я пришла сказать, что мне очень жаль. Зачем ты так? Разве нельзя расстаться по-другому?

Черт! Теперь она плачет!

— Проваливай! — снова ору я. Как мальчишка, которого обидели. Себя я ненавижу, а ее — еще больше.

Аня ставит недопитый стакан на стол и встает. Сует в карман мой подарок. Идет к двери. Пальто она не снимала.

— Постой, не уходи. Я люблю тебя, Аня! Люблю! Люблю!

Это ужасно. Ненавижу, ненавижу себя! Я бросаюсь к ней и сжимаю в руках.

Аня поворачивается, и я отпускаю ее. Я не мальчишка. Я зол, да, но помню, что я взрослый.

Я беру Анину руку и хочу пожать, но вдруг нагибаюсь к ней, вот так, и целую.

— Если нам надо попрощаться, мы, поляки, прощаемся вот так. Надеюсь, у тебя будет славный ребенок. И хорошая жизнь.

— Спасибо. До свидания, Мацек! — очень серьезно говорит Аня, и лицо у нее мокрое.

Я приоткрываю дверь, не выпуская ее маленькой, ледяной руки. Другая Анина рука, она лежит у нее на животе.

А потом мы скидываем одежду и любимся так, словно никакого завтра не будет.

Тысячу лет ни единого завтра.

Канун Нового года

Мацек

Последний день года. Все пьют, пьют, пьют. И ходят в гости. Подморозило уже, а всего половина десятого. Гололед будет, машины в кюветах. Сирены, салют. Я тоже пойду в гости к одним полякам — познакомился на работе. Семейная пара, убирают в спортивном центре Дингуолла. Пешком пойду, от меня до них всего десять минут. Мне они нравятся, милые люди. Идут с работы на автобус — за руки держатся. А на работе говорят друг с другом по-польски, только очень тихо.

Отнесу им бутылку водки из дома, а еще кусок торта, что испекла для меня тетка Агата.

Но вот и она, пришла.

Аня, замерзшая и розовая. Бегом бежала, наверное. Она забирается в мое сердце и уютно устраивается в нем, ей это нетрудно, потому что, когда я вижу ее, моя грудь открывается нараспашку. Без всяких слов.

Никаких слов. Мои милые поляки поймут, если я опоздаю.

Сэм

Напился вдребадан. Папаня оделил пивком, а потом уж я сам уговорил полбутылки виски. «Граус». Припрятал загодя. А мог бы и на виду оставить, фиг бы они заметили.

Сижу, слушаю музон.

А ничего себе ощущеньице, когда накиряешься.

К Мацеку смотаюсь, подарочек снесу. Ему понравится. А то сидит небось бедолага, один как пень. Мацек — правильный мужик. Мы с ним знатно повеселимся. Может, он мне плеснет чего покрепче.

Но в окне фургона маячит ее лицо.

Очуметь! Развлекается он!

Аня

— Я только заскочу к маме с папой. Проведаю — и сразу домой.

— До двенадцати вернешься?