Я люблю тебя, прощай

Она отвечает не сразу. Вздыхает, будто недовольна. Лица ее я не вижу, только соски и живот. Слышу, как бьется ее сердце. Слишком быстро, по-моему.

— Собираюсь проведать моего Мацека. Вот какие дела сегодня.

— А потом? После этого?

— Не желаю думать про потом.

— Ах, Аня.

— Как думаешь, можно обижать людей из-за любви? Это уважительная причина?

— Разве уважительные бывают причины? И зачем причины нужны, если хорошо все? Позволяй мне рассказать тебе историю про Польшу. (Аня тихо смеется, и от ее смеха моя голова качается.) Давным-давно, побольше чем триста лет назад, столица была в моем городе, в Кракове. Королева много любила, и ее четвертым мужем был швед. Молодой и очень прекрасный. Она любила его, а он ее не любил, и Польшу он не любил. Он отказывался говорить с королевой польским языком, а она не говорила шведским языком, поэтому они разговаривали латынью.

— По-латыни? Люди разговаривали по-латыни? Ты выдумываешь.

— Нет. Это исторический факт. Его звали король Зигмунд, и никто в Польше его не любил, кроме королевы. А он даже не желал поспать с ней.

— Вот подлец. И что было дальше?

— Прислушайся.

— К чему?

— Тает. Слушай.

Громко капает и журчит вода.

— Жалко. Продолжай.

— Да, король Зигмунд любил другое — взрывные вещества, такое у него было хобби. И однажды по нечаянности он дотла поджег их замок.

— Идиот! И королева его разлюбила?

— Совсем нет. Она позволяла ему выбирать место для нового замка, она думала, хорошо построить ниже по горе, поближе к ее матери. Но он посмотрел на карту Польши и воткнул булавку в самую серединку.

— Что?

— Он перенес столицу Польши в глухую рыбацкую деревню под названием Варшава, только чтобы досадить королеве.

— Ну и ну! А что тогда подумала Польша?

— Что это шутка. Такая ужасная причина для выбора столичного города.

— Король был безумен.

— Да. Но он пригласил в Польшу Шекспира. И художников, и музыкантов. И Варшава стала прекрасной столицей.

Пауза.

— Я бы хотела когда-нибудь взглянуть на нее.

Я приподнимаюсь, чтобы видеть лицо Ани, потому что в голосе ее слышатся слезы.

Она кладет руку мне на голову и снова опускает ее, но я понимаю: она плачет.

— Аня, — обращаюсь я к ее соскам. — Пожалуйста.

— Что?

— Ты любишь своего мужа?

— Пожалуй, да.

У нее чудесные соски. Цвета спелой малины.

— Наверное, нам надо останавливаться, Аня.

Как я могу снова сказать такое? Kurwa! Ведь даже не собирался.

— Ты больше не хочешь меня видеть? — Ее грудь вздымается, но рука по-прежнему прижимает мою голову.

И вдруг — проливной дождь. Вы не поверите, каким шумным может быть дождь, когда вы в фургоне. Нельзя ни думать, ни говорить. Его не оставишь без внимания.

У меня сжимается горло.

— Дождь! Kocham cie, Аня. Слушай дождь.

Помню, как все началось. Я хотел жениться на Ане. Мечтал о нашем ребенке, о нашем домике у реки. Теперь стараюсь представить себе этот дом на берегу и Аню в нем, как мы завтракаем по утрам, а картинка расплывается. Не могу вообразить, что мы ужинаем по воскресеньям в доме ее родителей, как это делают Аня и Йен. Не вижу, как мы вместе с ней катим тележку в универсаме, меняем постельное белье, моем посуду. С трудом могу представить Аню на польской вечеринке. Или как она приезжает в Краков, со своим ребенком и со мной. Как болтает с теткой Агатой, ест карпа. Ничего этого не вижу. Уверенность пропала. Вы когда-нибудь проявляли фотографии? Иногда картинка проступает из проявителя четкая и правильная, такая, какой вы ее видели. А в другой раз — сбивается на полпути. Блеклая, недодержанная, расплывчатая. Хотя вроде была в фокусе, когда вы щелкали затвором. Не знаю, как так получается. И чья в этом вина.

Сэм

Дождик сыплет не переставая, весь снег стаял, а тут еще она. Расселась в своем задрипанном драндулете. Мама. Трудно, что ли, купить приличную тачку? И какого черта ей вообще здесь надо? Что, если кто-нибудь увидит? Ну ни фига не соображает! Меня же засмеют до смерти. Рукой мне машет, а у самой на коленях — вот блин! — пакет из булочной. Это значит, она специально заезжала купить мне шоколадных пончиков. Чума! Мне эти пончики уже лет сто как разонравились.

Делаю вид, что не замечаю. Топаю себе к автобусу. Пожалуйста, мам, вали домой. Уезжай!

Я уже почти у самого автобуса, и тут машина тормозит прямо у меня за спиной. Ее машина. Что она себе думает?

Несусь со всех ног к автобусу. Мокрый уже, хоть отжимай. Потому небось она сюда и приперлась. Из-за дождя. Думает, я растаю.

В автобусе, как всегда, дурдом. Все орут, матерятся, собачатся. Усаживаюсь на место и ненароком бросаю взгляд в окно — забыл совсем, что нельзя туда глядеть, — ну и буквально на мгновение встречаюсь с ней глазами.

Лицо у нее просто перекошенное, как у чиканутой.

Само собой, я ее люблю, она же моя мама и все такое, но хоть бы окочурилась она, что ли. Короче, вы понимаете: не умерла бы по-настоящему, а просто перестала совать нос в мои дела.

Потом у Мацека пьем чай, а он и говорит:

— Кстати говорить, я больше не прелюбоделаю.

— Бросил миссис Маклеод? Молоток.

— Да. Это есть хорошо.

Видок у него — краше в гроб кладут, но я ничего, молчу.