Я люблю тебя, прощай

Опять снег, когда никто его уже и не ждал. Накануне ночь была такой теплой, с легким дождем. А в шесть утра Церковная улица выстлана белым бархатом. Каждое дерево наполовину белое — северный ветер постарался. С полдюжины воробьев, три чайки и бандитского вида ворона возмущенно галдят вокруг черного мусорного мешка за «Террасой». Жители Эвантона встают рано, и к семи часам Церковная улица снова черным-черна. Те, кто остался дома, — матери дошколят, старики, безработные и бездельники — либо еще спят, либо изумленно взирают на снег. Кое-кому из них неприятный сюрприз природы доставляет удовольствие, особенно тем, кто любит поворчать на свою жизнь. В десять часов снова начинает валить снег, огромными влажными хлопьями, и у эвантонцев, у тех, что жаждут перемен в судьбе, поднимается настроение. Двое-трое, чтобы отметить это событие, включают на всю громкость песни своей молодости и подливают себе в кофе кое-что покрепче. И на какой-то миг подступают к самому краю, каждый — к своему.

Всех нас тянет к этому краю — месту, за которым все может измениться. Кто не представлял себе — ярко, живо, — как бросает ненавистную работу, жену или мужа, свой город? Вперед, всего один шаг, а там… И почти всегда мы в последний момент успеваем назад и вздыхаем с облегчением, а сердце того и гляди выскочит из груди, подстегнутое воображением и всплеском адреналина. Но что будет, если заглянуть за край в минуту беспечности? Когда, например, ты пьян, как Аня от «Голдвассера», или тебя, как Розу, трясет гормональная лихорадка, или ты попросту неосторожен? Можно потерять равновесие. Такое случается каждый день, даже в таких местах, как Эвантон.

К полудню школьные занятия заканчиваются, на улицы городка высыпает хохочущая, вопящая толпа детей. Снег принадлежит им. Им невдомек, что некоторые семьи были на волосок от гибели, а по крайней мере в двух случаях падения за край избежать не удалось. Крики тех, кто сорвался, всегда неслышны. Так и должно быть.

Мацек

Вон она, со своим огромным животом. Снег, и она не торопится. По утрам я всегда гляжу на эту дорожку — вдруг она придет. Когда стану стариком, буду вспоминать — толстая Аня бредет по снежной дорожке к моей двери, открывает ее без стука.

— Здравствуй, любовь моя! — говорю я.

— Доброе утро, мой милый, — улыбается она.

Аня снимает пальто, а я ставлю чайник. Потом она приподнимается на цыпочках и снимает с меня шляпу, а я нагибаюсь, чтобы она поцеловала меня в лоб. Такой у нас порядок. Наша бутылка из-под «Голдвассера» стоит на полке. Аня воткнула в нее веточку вереска. Я завариваю чай, как она любит, и наливаю в одну из чашек, которые Аня мне дала. На ней стихи шотландского поэта Эдвина Мюра: «Твое лицо, любовь моя, лицо родного человека». Нет, у нас не так, как я себе представлял. По-другому. Другая жизнь.

Потом я кладу голову между ее величественных грудей. Отсюда ее живот — как круглый снежный холм.

— Каковые дела сегодня? — спрашиваю я.