Я люблю тебя, прощай

– Может быть. Может быть.

Я сажусь как можно ближе к ней, но так, чтобы не касаться. Ее ладошки, маленькие и белые, лежат на коленях, наверное, холодные как льдинки. Где ее перчатки?

– Почему вас зовут Аня? Вы знаете, что это польское имя?

– Да. Мой отец – поляк. Моя девичья фамилия Замойска.

– Откуда?

– Из Калица.

– Ага.

– Вы там бывали?

– Нет, но знаю, где это. Приятное место, по-моему. Небольшое. Фермы.

– Я бы хотела как-нибудь съездить туда. – Но голос у нее при этом такой безучастный. Она зевает и вздрагивает. Ее передергивает с головы до ног.

– А знаете, Аня, что делаем мы в Польше вот в такой день, когда мы продрогли и устали?

Аня на мгновение прикрывает глаза. На веках просвечивают жилки. У нее такая тонкая кожа.

– Что же вы делаете? – шепчет она.

– Мы ставим чайник и завариваем чай.

Она разочарованно открывает глаза.

– И мы не добавляем молока. Мы добавляем малиновой… вы бы сказали – каши.

Аня морщится, будто эта картинка ей не нравится.

– А если день очень-очень холодный и совсем ужасный и все не так, а у нас очень сильный кашель, тогда мы открываем бутылочку «Голдвассера».[20]

Аня не спускает с меня глаз. Что за глаза! Я не стану говорить вам таких слов, как «синие» и «прекрасные». Но вспомните последний раз, когда вы были влюблены. Вспомните электрический свет.

– Моя тетка, она держит в буфете одну бутылку всегда, на полке верхней.

– Голд… что?

– «Голдвассер».

Я знаю, когда помолчать хорошо, – пусть сама представит себе. Она уже лучше сидит, не согнувшись. Щеки порозовели.

– Что это? – спрашивает она так тихо, что приходится следить за ее губами.

Похоже на то, как она зовет меня по имени, – этот шепот на скамейке возле магазина. Никого больше нет в Эвантоне, только мы. Вот такую глупую любезность говорит мне этот шепот.

– Аня. – Мне нравится произносить ее имя. – Аня.

– Да?

– Это объяснение трудно. «Голдвассер» прозрачный, как вода, и золото плавает в нем.

– Не настоящее золото?

– Самое настоящее.

– Как же его можно пить?

– Золотушки совсем маленькие, просто пыль золотая.

– Невидимые?

– Нет, их видно. Но глотать их легко.

– А эта вода с золотом – какая она на вкус?

– Это не вода, это спирт. Очень крепкий. А на вкус как… розы. И как корица, и как имбирь. Как солнце посреди зимы. Как кусочек сочного сахарного тростника. – «Как конец всех печалей», – хочется мне сказать.

Анины зрачки становятся больше. У нее такие светлые глаза, легко следить за зрачками. Ей ничего не утаить с такими сине-белыми глазами и зрачками, которые увеличиваются у всех на виду.

– Здесь его не купить, да?

– Здесь есть «Голдвассер», но другой. Не такой крепкий. В вашей стране запрещено продавать так много спирта в одной бутылке. Но у меня всегда имеется бутылка. Из Кракова привожу.

– Вы поедете домой на Рождество?

– Да. На следующей неделе.

– Хорошо. Хорошо быть дома на Рождество.

– И я привезу еще «Голдвассера».

– На слух похоже на эликсир, – снова шепчет она, будто я единственный ее друг и ей хочется весь день сидеть со мной на этой холодной скамейке.

– Я знаю это слово. Eliksir – по-польски, – шепчу я в ответ. – Eliksir… волшебное лекарство, да?

– Да. Восхитительный напиток, который излечивает все болезни, возможно, даже останавливает смерть. И превращает недрагоценные металлы в золото.

– «Голдвассер» этого не может.

– Но вы сказали, что в нем блестки настоящего золота. Золота, которое можно пить. Золота, от которого можно захмелеть.

И без паузы, словно мы только об этом и говорили:

– Мацек, вы верите в жизнь после смерти?

«Это начало, – говорю я себе. – Теперь мы подружимся и будем разговаривать обо всем: о жизни, о смерти, о любви. И будем понимать друг друга. Я и Аня, шотландка с польским именем, бледная до прозрачности».

Нет. Мы не станем друзьями.

Я беру Аню за руку – белую, озябшую ручку, – поднимаю ее сумку. И знаю, что делать. Мы идем на стоянку для фургонов и ни слова не говорим. Около моего фургона я поднимаю руку и прижимаю Аню к себе, вот так, к своему боку. Нам так удобно, как будто кто-то заранее снял с нас мерки. Аня тихонько вздыхает.

И говорит, что у нее есть муж. А я говорю, что это ничего, хотя про себя думаю, что, в общем, это несчастье.

В фургоне я расстегиваю ей пальто, а она, как ребенок, поднимает руки, помогает его снять. И вся дрожит, хотя я оставил обогреватель включенным и у меня тепло. Я обнимаю ее, а она меня нет, но это и не нужно. Я хочу приподнять ее лицо и поцеловать, и у меня почти получается. Но она снова тычется лицом мне в рубашку.

– Ш-ш-ш, – шепчу я. – Молчи.

И сажаю ее на диван, снимаю с нее ботинки, ставлю их к обогревателю. Потом сам снимаю пальто и наливаю два стакана «Голдвассера». Так тихо кругом. Даже собаки не лают. Только в ушах какой-то шум. Это мое сердце колотится. Даю Ане стакан – хоть бы он оказался чистым, – но она даже не смотрит. Аня отпивает и закашливается.

– Na zdrowie!

– За здоровье! – с улыбкой отвечает она. Но это не настоящая улыбка. Почему я это знаю, ведь мы же с ней совсем чужие?

Она залпом допивает весь стакан и говорит:

– Спасибо, Мацек. Ты добрый. – И встает. – Я, пожалуй, пойду.