Я, Люцифер

— Ты боишься попасть в ад, — сказал я, выпрямляя грудь Ганна (я чуть было не напечатал «член», но мне не хотелось бы оскорбить ваши чувства) перед зер­калом и закуривая сигарету. — Не беспокойся. Там, внизу, я произвел много изменений. Весь тот огонь, и сера, и все те муки — это уже часть истории. Нет смысла. Плюс счета на оплату горючего... Шучу. Но если серьезно, могли бы вы назвать мне хоть одну причину, по которой мне стоило бы тратить время на то, чтобы заставлять своих гостей страдать? Все то... все то, что касается страданий душ, так глупо.

— Пожалуйста, прекрати.

— Я исхожу из того, что mi casa su casa⁷⁸. Пока вы не у Старика наверху, моя работа выполнена. Мне непо­нятно, почему мы должны вести себя как варвары. Мне непонятно, почему мы должны лишать себя комфорта.

— Хорошо придумано, дорогой, но все же нужно знать, когда остановиться.

— А вот это никому недоступно. Что, по вашему мнению, раздражает Его больше всего? Души, которые страдают в аду и сожалеют о своих грехах? Или души, которые весело проводят время и, слава яйцам, дума­ют: меня никогда не волновала такая чушь, как тради­ционная мораль. Логику вы, конечно же, уловили?

— Логика не утешает, — сказала Харриет, снимая трубку телефона и нажимая кнопку «Обслужива­ние». — Номер четыреста девятнадцать. «Боллингер». Три бутылки. Нет. Мне наплевать.

Щелчок. Благосостояние дает право выражаться экономно. Не нужно говорить «пожалуйста» или «спасибо». Если бы родители не ругали детей за то, что они забыли сказать «пожалуйста» или «спасибо», я бы никогда не допустил, чтобы капитализм исчез с лица земли.

— Харриет, я чувствую себя на миллион долларов. Почему бы мне не затравить байку?

Она перевернулась на живот и свесила руку с кровати. Волосы ее напоминали шалаш на голове сумасшедшей старухи. Удивительно: глядя на морщи­нистый локоть и запястье, испещренное капилляра­ми, я снова почувствовал, как кровь начала приливать к яйцам Ганна. Кто бы мог подумать? Вот все ее пре­лести предо мной как на прилавке, а я даже не подаю вида. Тогда Харриет, которая — а-а, до нее доходит — ему в матери годится...

— Все это бессмысленно, — говорит она. — Все это я уже слышала. Мир избавился от баек уже несколько столетий назад.

— Не могу с тобой согласиться, Харриет, — сказал я, прикуривая еще одну сигарету «Силк Кат» о пре­дыдущую, только что выкуренную до фильтра. — Нет, определенно не могу более с тобой соглашаться. А эта история, позволь мне заметить, эта история — древ­нейшая из всех...

♦

История моего — гм — падения.

Уууу... мама дорогая, что это было за падение. Осмелюсь сказать, что ранее не было ничего подоб­ного этому падению. Семиаза, Саммаил, Азазиил, Ариил, Рамиил... Они летели с края Небес, ярко осве­щенные заревом восстания. Мульсибер, Фаммуз, Апполлония, Карнивеан, Турил... Одного за другим я утянул за собой в никуда привязанную к моей хариз­ме треть рая. Где-то на пути вниз я осознал то, что произошло. Словно... да... словно гром среди ясного неба. Знаете, что я подумал? Я подумал: «О, черт. Черт. Чертов... ад. Самое время подумать об этом. Ведь я даже превзошел себя...»

Ясно, что главный конфликт состоял в моей раз­молвке с Младшим. Богом-Сыном, если уж называть его титул как следует. Иисусик. Первенец. Сынуля.

С чего начать? С козлиной бородки, заслуживаю­щей сожаления? С отсутствия чувства юмора? С эди­пова комплекса? С потери аппетита? Он изгнал семь моих лучших друзей из Марии Магдалины и получил при этом огромное удовольствие. Я вовсе не виню его за это. Да, Магдалина была той еще шлюхой, даже после раскаяния, хотя выглядела так, будто действи­тельно страдала от того, что из нее выходит нечистая сила... Кстати, у меня это есть на DVD. Нужно туда добавить пару-тройку кадров.

Меня всегда занимал Сын. Когда Бог-Пустота со­здал нас, чтобы мы отделили Бога от Пустоты, Он раскрыл свою тройственную природу, три в одном изменили всю онтологию до существования мира. Мне кажется, что Его самого удивило не только то, что Он — Высшая Субстанция, но и то, что у него есть сын и духовный пиарщик, и так было на протяжении всего периода до возникновения Времени, а Он даже не подозревал об том. И лучшие годы до возникнове­ния Времени прошли мимо Него, как то: молочные зубы, купания по вечерам, сказки на ночь, так как Младший-то уже вырос и пребывал где-то между выдроченным концом юношества и первым приступом меланхолии после тридцати.

Сын — та часть Его, которая была наиболее закры­та от чужих глаз. Он будто знал, что эта сторона Его существования могла вызвать сумятицу среди рядо­вых и сержантов, Он будто знал (и Он действительно знал), что свобода заключалась в том, чтобы получить больше Его любви, чем полагалось, чтобы получать столько же любви, сколько, например, мог получить и еще Кое-кто. Иногда мимоходом мы замечали Иисуса, к которому были обращены Его мимолетные взгляды, полные печали и сострадания. Становилось неловко.