Я, Люцифер

Для нас наступили мрачные времена, когда Его Светлость отвернулся от нас и сконцентрировал все Свое внимание на создании Вселенной. Центральное отопление вышло из строя. Стойкие приверженцы продолжали петь «Славься!», но мое сердце (и я не был одинок) уже не лежало к подобным песнопениям. Святой Дух витал среди нас, проверяя боевой дух, но добрая треть (недобрая треть), можно сказать, не могла собраться, чтобы отдать ему салют. Тем време­нем Сынок начал меня — вы ведь помните? — попросту доставать. Он придумал новый прикол. Сначала он показался мне очередной Его причудой. Позже — уже грубостью. А в конце концов я стал считать это открытым оскорблением. (Merde alors!⁷⁹ Рождение всего этого, постоянный поиск чего-то, чем можно было бы себя занять. Не забудьте о попытках, кото­рые предшествовали созданию Материи и Формы. Не забудьте и то, что последние были объединены в единое целое как результат совершенно неточных метафор.) А прикол заключался в следующем: Он выбирал момент, когда я был поглощен размышлени­ями или разговором и не мог его игнорировать. (Подавленное состояние в Его присутствии было обычным явлением. И хотя не сразу — совсем было бы дико, — но за этим следовали сыпь и носовое кро­вотечение. Для меня это стало неприятной привыч­кой.) Он приближался, словно девушка, использую­щая свою девственность как средство обольщения, и раскрывал свою мантию, выставляя на обозрение моим глазам ужасную грудную клетку, внутри которой находится увенчанное короной сочащееся сердце. Капли крови, словно драгоценные камни, обрамляли этот наводящий ужас орган. Картину дополняли раны в форме ромбов бубновой масти на руках и ногах и отвратительная глубокая рана чуть выше почек. Я не­доумевал: с какой стати я должен был присутствовать на этом грязном спектакле и чего от меня ожидали. Все это, должен признаться, вызывало у меня неприятное чувство. Даже тогда мне начинало казаться, что в этом есть какой-то печальный намек на то... что все это что-то означало...

До некоторой степени Бог сам все на себя навлек. (Конечно же, Он сам все навлек на себя, Люц, придурок ты эдакий.) Если бы Он не демонстрировал полное отсутствие ко мне интереса, все могло обер­нуться совсем по-другому; но был я, и были мы, муд­рецы и мыслители, которые вполне справлялись и без Него. Это был все равно что... как бы это сказать? Это был все равно что праздник. И длился он до тех пор, пока я не истратил все время (не забывайте, речь идет о Древнем Времени), отпущенное мне на то, чтобы летать на Небесах и говорить Ему, какой Он классный парень, ибо разрешает мне летать здесь, и Небесах, и говорить Ему, какой Он классный па­рень. Не знаю почему, но вдруг все это показалось мне... каким-то... бессмысленным.

Когда подобная мысль пришла мне в голову (тогда появились целые стаи райских птиц, а теперь возни­кают смелые джазовые эксперименты), даже Святой Дух оставил меня в покое, и я впервые испытал со­стояние восхитительного и несокрушимого уединения. Оно мутило и возбуждало. Оно было яростно и наивно. Оно было дерзко и легкомысленно. Оно было блистательно и — так как я предположил, что это и есть то самое состояние, в котором Он пребыва­ет, — нечестиво. Это был действительно сильный порыв. Кристаллизация самости, момент осознания того, что я — это, несомненно, я, существующий не­зависимо от кого-то или чего-то, обладающий време­нем и желающий потратить его подальше от дома, промотать его, расточить на свои собственные по­ступки и желания, отстраниться от Бога (теологи, пожалуйста, заметьте отстраниться, а не возвыситься над Ним), просыпаться утром и осознавать: «Господи боже мой, это ведь я. Чем бы сегодня заняться? Про­должить свой стремительный порыв?» И так все время. В моей длинной, грубой, непристойной исто­рии, состоящей из мгновений, это мгновение решило все. Вы просто не можете себе этого представить. Это вовсе не критика в ваш адрес. Я знаю, вы точно не можете себе этого представить, поскольку для вас отстраненность от Бога — нечто само собой разуме­ющееся.

Мой ропот распространялся в толпе как аплодис­менты с того момента, как я подпрыгнул и стал при­танцовывать среди них, шепча им о том времени, которое они потратили впустую по своей собствен­ной воле.

Вы не можете винить меня. То есть без преувели­чения: вы неспособны винить меня. Вы люди. А быть человеком—значит предпочесть свободу заключению, автономность зависимости, освобождение рабству. Вы не можете винить меня, потому что вы знаете (ну же, вы ведь всегда знали), сколь непривлекательна мысль о том, чтобы потратить вечность на распевание дифирамбов Богу. Займись вы этим, и через час вы бы оказались в недвижимом состоянии. Рай — это такая хитрая штуковина, проникнуть в которую можно, лишь оставив свое «я» за его пределами. Вы не можете винить меня, потому что — хоть раз будьте честны перед собой — вы тоже покинули его.