Я, Мая Плисецкая

Через Петра Хомутова, теперешнего директора нашего балета (он бывший танцовщик), выясняю истинную причину столь категорического запрета на „Болеро": „Этот разнузданный порнографический балет модерниста Бежара со сцены Большого театра показывать публике нельзя. Полуголая женщина на столе и мужики-ротозеи вокруг. Стриптиз какойто! „Болеро" для „Фоли Бержера" и „Мулен Ружа", но никак не для Большого. Пока я директор, я не дам осквернить наш храм искусства"... Приблизительно так звучали ивановские доводы в доверительном пересказе Хомутова.

А разве Иванов живьем „Болеро" видел? - недоумеваю.

Вряд ли. Но кто-то из ездивших с вами в Австралию написал ему докладную записку. И фотографии приложил.

Кто же это такой неленивый? Из танцоров? Мне аккомпанировавших?..

Не спрашивайте, Майечка. Этого я вам сказать не могу, - отвечал Хомутов.

Я ломилась во многие двери. Но всюду меня поджидал непреклонный отказ. После я выяснила, что Иванов заручился поддержкой своему мракобесию у Зимянина, секретаря ЦК КПСС по идеологии. Значит, все пути были мне перекрыты. Тупик. Надо было либо до конца стоять на своем и отменить юбилейный вечер, либо заменить „Болеро" „Кармен-сюитой". Я тянула с решением. Дни убегали. Дата концерта устрашающе приближалась. Театр замер в напряжении - чем у Плисецкой юбилей закончится?..

Но выход все же нашелся. Кто в иерархии Системы выше Зимянина? Только Брежнев. Надо добраться до него. Или - до одного из его ближайших помощников.

Ценою неимоверных усилий удается встретиться с Андреем Михайловичем Александровым. Он - как бы правая рука Брежнева. Профессиональный политик. Человек достаточно образованный, знавший иностранные языки. Ему не пришлось, а это редкость, объяснять, что такое „Болеро", кто такой Морис Равель и при чем тут Морис Бежар...

Помогли мне - вот когда формула Игоря Моисеева сработала - и иностранные журналисты. Из театра в преддверии моего юбилея завеяло „запахом жареного", и журналисты активно стали домогаться интервью со мной. А телефон-то прослушивают... Это уже чистая политика.

Но главной силой, поколебавшей дремучий тандем Иванов-Зимянин, был, повторю, Александров. Со слов его дополню - Александров говорил о моем отчаянии Брежневу, тот что-то промямлил доброжелательное в ответ, и Александров получил основание сослаться на авторитет первого официального лица страны.

Я станцевала „Болеро"! И мой истязатель Иванов добрую неделю ходил по театру с пепельно-фиолетовым лицом утопленника. Крушение. Погребение Помпеи. Гибель „Титаника". Плисецкая подрывает основы устоев советского государства. Разве мог товарищ Иванов позабыть свое бесславное поражение, свой позор? Ведь моя схватка с ним шла на глазах всего театра.

И вот ныне матч-реванш. Вот чем провинился „Щелкунчик". Вот чем негож Петр Ильич Чайковский. Вот почему неприемлема Ирина Колпакова. Вот объяснение, сокрытый смысл происходящего...

Что ж, увы. Победил в этот раз Иванов. Я проиграла. Сорвал-таки „Щелкунчика". Не поехала в Рим Колпакова.

Ну, а римский театр? Уже реклама дана. Менять объявленный репертуар поздно. Абонементы на рождественские спектакли проданы. Детишкам мамы-римлянки рождественскую сказку в римской опере наобещали... Хочешь не хочешь, из-под земли извлекай „Щелкунчика", синьор Антиньяни, директор оперы города Рима. Пригласили балетмейстера из Праги. Как пожарника на пожар. Не из Санкт-Петербурга...

Да еще потеря. Приказал Иванов только телевидению (а он до театра там хорошо руководил) размагнитить пленку моего удачного, на нерве „Болеро". Вот и исчезло оно. Кануло в вечность. Жаль! А то, не дай Бог, сунут нерадивые работнички мой вечер в эфир, и погибнет в одночасье советская страна от порнографических фантазий Бежара.

Устал римский театр от меня. От неопределенности, зыбкости: приеду-не приеду, пустят-не пустят, можно-нельзя. Гадай на ромашке. Но мой контракт с Римом впрямую расторгнут так и не был. Просто замолкло все как-то, застыло. Даже финансовые расчеты застопорились. Вот уж и, кстати, опять о них.

Когда я сама танцевала Айседору, Федру, театр платил мне гонорар отдельно. Как исполнительнице. Но опять же через Госконцерт. Тремя годами позже, я уже тогда работала в Мадриде, перестроечный журнал „Огонек" достаточно неуклюже выступил в мою защиту. От Иванова? От рабской Системы? И разразился пространной статьей М.Корчагина „Плисецкие миллионы" (июль, 1988 год). Несведущему все в статье было неясно, туманно. Улавливался лишь защитительный пафос и трескучий заголовок о миллионах.

Когда Миша Барышников прочел огоньковскую статью, то с тяжкой мрачностью сказал мне какое счастье, что меня там нет...

Появление сенсационной статьи в „Огоньке" было для меня полной неожиданностью, но я никак не была удовлетворена ее содержанием. Тотчас я написала письмо главному редактору журнала Виталию Коротичу. Он, как истинное дитя перестройки, гуттаперчиво старался усидеть на двух стульях, не ставить точек над L Скажу резче - Коротич был смелый трус