Я, Мая Плисецкая

На Шелепине черный костюм, белая рубашка, вишневый ^алстук. Это уж вождистское наказание - члены Политбюро и самые важные другие партийные птицы всегда долж-ш в темном быть, при белой рубашечке. Запечатлят нена-›оком фотокорреспонденты - узрит народ любимого во-кдя во всем официальном величии.

На ногах черные полуботинки. С ненавистью к себе по

нимаю, что неуместно ерничаю: ожидаю привычных мне приспущенных носков, хлюпавших, как ласты, в фестивальном поезде...

Шелепин чуть кривит рот, очерченный тонкими недобрыми губами.

Присаживайтесь, Майя Михайловна. После фестивалей давно вас не видел.

Присаживаюсь.

Я всю нашу литературу, музыку по фестивалям знаю. И мужа Вашего по варшавскому фестивалю помню. Премию ему за „Конька-Горбунка" вручали.

Принято у советских боссов издалека начинать. Дело на самый конец отнести.

Но вот подступаем, кажется. Я вся напрягаюсь. Отлет в Америку через три дня. Опять мне нос утрут - или?..

Прочел Никита Сергеевич Ваше письмо. Просил нас тут разобраться. Мы посоветовались и думаем - надо Вам с товарищами вместе за океан отправиться.

Душа моя в пятки уходит. Неужто выпустят?..

Никита Сергеевич Вам поверил. У нас тоже оснований не доверять Вам нету. Многое из того, что нагородили вокруг Вас, - ерундистика. Недоброжелательство коллег. Если хотите, профессиональная зависть. Но и Вы много ошибок совершили. Речи свои и поступки контролировать следует...

Я все еще в свое избавление поверить не могу. Какого-либо подвоха жду. И вот неожиданно:

Дядя Ваш, господин Плезент, умер 7 апреля 1955 года в Нью-Йорке... Два его сына с семьями... Можете повидаться... Чинить препятствия не будем... Ваше дело...

В общем, все то говорит, о чем я в третьей главе уже рассказала.

У порога Шелепин просит передать привет Щедрину. Растягивает тонкие губы в подобие улыбки.

Пускай на роялях спокойно свои концерты играет. Мы ему рук в заклад рубить не будем. Вот если не вернетесь, - грозит Председатель пальцем...

Юмор мрачный.

Лихорадочно собираю дома чемодан. В этот раз загодя и зубной щетки не запасла. Сглаза боюсь.

...Рецензия Джона Мартина в „Нью-Йорк тайме" на мой первый спектакль в „Метрополитен" кончалась словами:

SPASIBO NIKITA SERGEEVITCH!

Глава 32

СЕМЬДЕСЯТ ТРИ ДНЯ

Апрель 1959 года. Мне 33 с хвостиком. Первый раз за свою жизнь со своим театром еду в настоящие гастроли. Весь тур должен занять семьдесят три дня. По главным городам Америки.

Уже сижу в самолете с балетной братией. В иллюминаторы шею тяну. Талые подмосковные поля обозреваю. Летчики греют моторы, рулят к взлетной полосе.

Но высадить, коли захотят, - не поздно. И такие случаи бывали...

Самолет взмывает в апрельское небо. Небо в апреле в России всякий год самое высокое. Летим, черт возьми!..

Щедрин в Москве вроде как заложником остался. „Рука на отсечение" - это литературный образ был? Или всерьез?..

Я танцевала в этих гастролях „Лебединое", „Каменный цветок", „Вальпургиеву ночь". Уланова - „Ромео" и Дизель", концертные номера. Обе мы были в центре внимания. Ко мне интерес и политически подогревался. Балетный мир, журналисты знали, что меня долго не выпускали. Что советские власти страшились: того гляди - убегу.

Самым невероятным - почти по сказке Андерсена - было то, что мыслей о побеге на Запад ни у меня, ни у

Родиона тогда не было и в помине. Это сегодня, задним числом, можно слукавить, прилгнуть, наплести, на страх перед тоталитарным чудищем сослаться. Но если хотите правды, только правды, то в те годы я о побеге не помышляла. Дура?

Дура! Теперь локти кусаю. Опять же, если по правде говорить.

Мы родились в бездонных болотных лабиринтах сталинской системы. Двадцать четыре часа в сутки нас окружала воинствующая ложь. Она лезла в уши, глаза, ноздри, поры, мозг. Нас пичкали ею до одури, до отупения. Один из тихих артистов Большого, истерзанный коммунистической пропагандой и попавший внезапно с труппой за океан, где на него лавиной обрушилось товарное изобилие магазинов, витрин (а он-то заученно знал, что вся Америка стоит с протянутой рукой и побирается милостыней), сошел с ума, свихнулся. Взаправду. Это подлинная история. Наша советская жизнь.

Помешательство „тихони" было буйным. Он истерично молил театральное начальство и слетевшихся на „скандальный огонек" работников советского посольства немедля вернуть его на Родину, в СССР. Там ему все ясно было. Все по логике. А тут?.. Его тотчас и отправили.

Летный маршрут пролегал через Скандинавию, с пересадками. Настроение в салонах праздничное. Эйфория. Шутки. Смех. „Пусть неудачник плачет..."

Летим, черт возьми!..

В аэропорту Нью-Йорка - тогда он еще имени Кеннеди не был - людная, шумная встреча. Корреспонденты. Вопросы. Блицы вспышек. Розы на длинных черенках. Запах сигар. Бесцеремонные таможенники. Первый раз Большой балет в Америке!..

Ко мне плывет Сол Юрок. В черной велюровой шляпе. Простирает руки. В щеки целует.

- Прилетела? Выпустили? Послушали меня?..

Неистребимая наивность иностранцев!..

Премьерный спектакль - „Ромео". С Улановой. Второй мой. .Лебединое". Старательно занимаемся.

Труппу расселили в гостинице .Губернатор Клинтон".