«Я мечтал быть таким большим, чтобы из меня одного можно было образовать республику…» Стихи и проза, письма

«И вновь этой летней ночью в ателье Ива <Танги>, где мы говорили о тебе, ты в который раз, порхая, влетел через окно. Чтобы тебя сохранить, мы закрыли тебя в банке из-под варенья. Жан Кокто считал тебя гением, он возвёл тебя в рыцари своего Круглого стола. Марсель Дюшан думал, что ты один из Марселей Дюшанов»[22].

А сама жизнь Кравана постепенно превращается в точку отсчёта дада.

Игра в жизнь

«Его жизнь, в той мере, в коей она участвовала в организации человечества, была жизнью призрака, появляющегося лишь в пред назначенный для него час», – пишет Мина Лой[23]. Знакомые Кравана утверждают, что в быту он вёл себя скромно, почти неприметно, и лишь оказавшись перед публикой, он превращался в хулигана и скандалиста. В итоге большинство окружающих видели в Краване дикаря – амплуа, которым он гордился и которое всеми силами старался поддерживать. Он говорил, что «всегда старался видеть в искусстве средство, а не цель», и потому не упускал случая рассказать о своих подвигах в письменном виде: автобиографичность его текстов имеет мало общего с классическим переплетением авторского «я» и персонажа. Для Кравана любая деталь из личной биографии – возможность громко заявить обществу о себе, своего рода хвастовство, переходящее в эпатаж. Краван – поэт, и первый номер «Сейчас» начинается стихотворением, где герой лирический предстаёт героем нового времени: путешественником, авантюристом, богачом, окружённым техническими новшествами и при том не теряющим связи с природой – это ли не любимая роль самого Кравана? Да, Краван – поэт, но не литератор: он презирает прозу, не признаёт академизм и, выбрав мишенью почитаемого и авторитетного писателя Андре Жида, он блистательно высмеивает литературное ремесло и понятие высокой литературы как таковое. Краван – племянник Оскара Уайльда, и в трёх номерах журнала опубликованы заметки о знаменитом дяде, ведь как не подчеркнуть унаследованную гениальность? Краван – боксёр, чемпион, силач, не чета изнеженным денди из высшего света. Он дерётся с чемпионом мира по боксу Джеком Джонсоном. Точнее, он проворачивает очередную аферу, договорившись с противником об исходе поединка, и, получив аванс, сбегает из страны. Любопытно, что похожий сценарий Краван описывает в пятом выпуске журнала в 1915 году, а поединок с Джонсоном происходит на год позже. И таких «биографических анахронизмов» в произведениях Кравана немало: он с увлечением рассказывает о том, как его дядя приходил к нему в гости в 1913 году, в то время как смерть Оскара Уайльда в 1900 году была общеизвестным фактом; в 1912 году он пишет о путешествии на поезде, мчащемся вглубь канадских лесов, а сам оказывается в Канаде лишь в 1917 году. Что это: дар пророчества, совпадение, сбывшиеся мечты или упорный путь к осуществлению задуманного? Исследователи спорят и по сей день, в каждом тексте пытаясь отделить вымысел от действительности, Артюра Кравана от Фабиана Авенариуса Ллойда, игру в жизнь от самой жизни.

Игра в антилитературу

Надо признаться, что искать правдоподобное отражение реальности в произведениях Кравана – задача не из лёгких. Краван бежит от литературы, он отдаёт «несравнимо большее предпочтение <…> боксу, чем литературе», но пишет. Пишет, по собственному выражению, «вещи»:

«Наконец, наконец, наконец-то я работаю с большей уверенностью в себе. Как раз уверенности мне и не хватает; если бы я мог предвидеть собственный успех, я бы трудился не покладая рук; и всё же я могу ошибаться; ведь каждый человек упорно верит, что у него есть поэтическая жилка. Но бывают и дни, когда я прямо-таки мастерски выкручиваюсь»[24].

В отрицании литературных традиций поэт-боксёр постоянно экспериментирует с формами, содержанием и стилистикой. Он смещает контексты, расщепляет семантику и звучание, сталкивает возвышенную лексику и жаргон, ставит в один ряд причудливые эвфемизмы для весьма безобидных понятий и непечатные выражения. Он не пренебрегает ничем, чтобы добиться комизма и максимально шокировать читателей. К примеру, «Неизданные материалы об Оскаре Уайльде», позиционируемые как словесный портрет Уайльда, вполне могли бы сойти за скрупулёзно составленную документальную работу, если бы не навязчивое ощущение, что текст похож на характеристику скорее породы собак или лошадей, а не великого поэта и драматурга. Краван подробнейшим образом обрисовывает ноздри, надбровные дуги, форму губ своего дяди (которого он, кстати, ни разу не видел), используя при этом вычурные, высокопарные словосочетания и за счёт контраста формы и содержания доводя документальность до абсурда. А описание в рассказе «Оскар Уайльд жив!», щедро приправленное такими восторженными эпитетами, как «божественный», «красивый», «загадочный», «музыкальный», заканчивается сравнением Уайльда с гиппопотамом, который «под мелодичное жужжание мух возводит горы экскрементов». Аналогичный эффект достигается в пятом номере «Сейчас», например, при помощи оксюморона «трогательные, повсеместные ароматы пуков» или лирично-неуместного сочетания: «дерьмо заиграет свечением».