Я медленно открыла эту дверь

Самое забавное, что единственную четверку мне поставили за сочинение. Хотя тема была очень знакома и даже навязла в зубах: «Роман „Мать“ как произведение соцреализма». Я писала ее в десятом классе, потом на выпускных экзаменах. И оба раза получала пятерки. По какому-то странному наитию я даже захватила классное сочинение с собой. Это и сослужило мне плохую службу. Соблазн был слишком велик – я стала списывать. Первый и последний раз в жизни. Но так волновалась, что списала с ошибками. Не грамматическими, а, как мне сказали потом, – от невнимательности.

Все очень боялись собеседования с мастерами. Курс набирал Евгений Иосифович Габрилович, педагогом был Илья Вениаминович Вайсфельд. Был еще кто-то, кажется, декан Юнаковский, сейчас уже точно не помню. Боялись мы зря. По ту сторону стола сидели интеллигентные, спокойные люди, смотревшие на нас заинтересованно и с юмором. Расспрашивали о жизни, допытывались, какое кино мы видели и любим, и почему. Высказывались о вступительных работах и этюдах, которые мы сочиняли на письменном экзамене.

Я вышла из аудитории окрыленная и впервые в жизни стала молиться, абсолютно не умея этого делать. Только твердила: «Господи, помоги. Я очень хочу у них учиться».

Господь услышал мою молитву – я была принята.

40

Но прежде была минута, когда я испугалась.

После всех экзаменов и собеседований абитуриентам предстояло пройти мандатную комиссию. Всё было очень торжественно. По одному вызывали в кабинет директора. Там собралось много народу. Зачитывали наши экзаменационные отметки. Выяснилось, что я вторая в списке успеваемости. Габрилович и Вайсфельд сказали несколько одобрительных слов. Задавали какие-то вопросы, сейчас уже не вспомнишь какие. И вдруг ректор Головня, пристально изучавший меня, неожиданно спросил:

– Вы от смешанного брака?

– Что? – не поняла я.

– У вас отец и мать одной национальности?

– Нет, мать еврейка.

Он удовлетворенно кивнул и кивком отпустил меня.

Уходя, я взглянула на своих мастеров. Они сидели, опустив головы.

В коридоре я прошла через толпу ожидающих вызова, не отвечая на их вопросы, вышла на улицу, и вдруг на меня навалился какой-то горький страх. Я почему-то чувствовала себя виноватой. В чём? Я ничего не утаивала, в анкете писала всё как есть. Мои документы лежали перед ним. Зачем ему понадобилось еще раз уточнять мое происхождение?

Но тут на улицу гурьбой вывалились ребята и, перебивая друг друга, радостно закричали: «Там списки вывесили, тебя зачислили! Пошли, обмоем!»

Я отказалась и поехала домой. Дома мама выслушала мой сбивчивый рассказ, вздохнула и сказала: «Забудь. Главное, что тебя приняли».

И действительно, я скоро забыла.

Нужно сказать, я как-то ухитрилась прожить раннюю свою молодость вне этих страшных событий, которые волновали и мучили тогда нашу интеллигенцию, – космополитизма, антисемитизма, дела театральных критиков, травли Ахматовой, Зощенко. Недавно внук с недоумением спросил меня: «Как это ты ничего не помнишь? В сорок девятом тебе уже было шестнадцать». Мне стало неловко, я начала оправдываться. Во-первых, другая среда. Меня окружали учителя, врачи, домашние хозяйки. Их это затрагивало гораздо меньше. В школе, где завучем и директором были еврейки, не было ни малейшего намека на антисемитизм. В «активе» тоже. Мы жили своей бурной юной жизнью, внешние события нас как-то мало касались. К тому же мама, видимо, очень оберегала меня. Помню, как она обрывала отца, когда он о чём-то подобном заговаривал.

Еще помню, как незадолго до смерти Сталина, когда, как я теперь знаю, шли разговоры о выселении евреев, к нам заходила соседка Фаина Владимировна Швейцер и, плотно закрыв дверь, начинала что-то шепотом рассказывать маме. Мама сразу отправляла меня куда-нибудь с поручением, хотя я не прислушивалась к их разговорам, мне было неинтересно. Я была истовой комсомолкой, верила всему, что говорилось официально, и не очень интересовалась тем, что говорилось шепотом.

Единственное, что запомнилось, – дело врачей. Не то чтобы мы сомневались, но как-то всё это не укладывалось в голове, казалось странным, несовместимым с нашей жизнью. Но это было позже, когда я уже училась в институте и кое-что начинала понимать.

В общем, всё это меня, вероятно, не оправдывает. Но говорю честно, как было.

41

Нас набрали двадцать пять человек. По тем временам – очень много: мастерские обычно были десять, самое большее пятнадцать. ВГИК вообще был небольшим. Все друг друга знали. Как объяснили, наша мастерская такая большая, потому что в этом наборе объединили сценарное отделение и киноведческое. Хотели попробовать. Факультет в целом назывался сценарно-редакторский. Но больше этот опыт не повторяли.

Первое место в списке по оценкам принадлежало довольно взрослому человеку – лет тридцати, офицеру-моряку. Он сдал экзамены на круглые пятерки. Мы его даже немного побаивались. Он производил впечатление очень серьезного, уравновешенного и ответственного человека.