Я медленно открыла эту дверь

И я гуляла.

Наверное, это меня спасло от угнетенности и потерянности, которые наступили после маминой смерти.

Сиротство бывает не только в детстве. Мы были очень близки. Мамина любовь и постоянная забота обо мне, моя любовь и преданность ей – с этим я жила много лет. Правда, последние годы мы несколько отдалились друг от друга по моей вине. У меня очень непросто складывалась семейная жизнь, и я не хотела тревожить маму. Многое не рассказывала, скрывала, она это чувствовала и огорчалась. Однажды грустно сказала: «Мне теперь Дина (двоюродная сестра) ближе, чем ты».

До сих пор не могу себе этого простить.

Мама всю жизнь носила волосы расчесанными на прямой пробор, что придавало ее облику выражение строгое и лаконичное. Однажды, уже в старости, она поехала в Нальчик повидаться с подругами молодости. Когда вернулась, я встречала ее на вокзале. Из вагона появилась какая-то незнакомая женщина со жгуче-черными крашенными волосами, обезображенными мелкой перманентной завивкой.

– Мама! – в ужасе закричала я. – Что ты с собой сделала?

До сих пор помню, как растерянно и виновато она посмотрела на меня. Видимо, подруги убедили ее, что так она выглядит моложе и лучше. А я грубо и бестактно уничтожила иллюзию. Сердце болит, когда вспоминаю. Сколько в ней было тогда незащищенности и надежды. Больше мама никогда не красилась и не завивалась. В последние годы к ней вернулась ее детская неловкость. Мы называли ее шутя «танк» – она всё сметала на своем пути.

В этом же году летом умерла моя свекровь. Муж впал в глубокую депрессию, которая у него всегда выражалась в одном – заливал печаль водкой. И сделать я ничего не могла. Только горевать и ссориться.

Дети были в самом сложном подростковом возрасте – одному пятнадцать, другой почти тринадцать. Работа отвлекала, но не спасала. Трудное было время. Но тут произошло непредвиденное.

Вдруг позвонили из ЦК партии, кто именно, совершенно не помню, и попросили прийти. Я, конечно, испугалась, вернее, встревожилась. Никогда ничего хорошего оттуда не ждала. Единственное удовольствие было заглянуть в их буфет. Кормили хорошо и очень дешево. Поэтому пришла чуть раньше, пообедала и, собравшись с силами, отправилась на прием.

Встретили меня очень приветливо, расспрашивали, как идут дела в объединении, а потом предложили перейти на киностудию детских и юношеских фильмов имени Горького. «Почему?» – удивленно спросила я. Мне объяснили, что у меня большой опыт работы в детском кино, а на студии создано специальное объединение именно детских фильмов. Художественный руководитель Юрий Павлович Егоров, директор Михаил Александрович Литвак. А главного редактора пока нет.

Я растерялась. Я любила детское кино. Самые лучшие годы были связаны с ним. В объединении у Арнштама мне было как-то не очень интересно. Что-то пырьевское, мне чуждое, там еще сохранялось. Но, с другой стороны, уйти с «Мосфильма», где я проработала к тому времени 14 лет, где всё было родное, привычное, даже любимое…

Я так честно и сказала. Попросили подумать, но не долго. Объединение уже начинало работать.

Вернулась домой в глубоком смятении. Вечером позвонил Егоров, с которым я была едва знакома. Где-то пересекалась, на каких-то семинарах, кажется. Он спросил, что я решила. Я повторила формулу своих колебаний. И тут он выложил неожиданный аргумент. Мой муж Андрей работал в это время заместителем директора учебной киностудии ВГИКа. Работал хорошо, но мечтал перейти на настоящее производство. А это было по разным причинам непросто. Юрий Павлович вел режиссерский курс в институте и Андрея прекрасно знал. Знал и о его мечте. И он сказал мне, что скоро собирается запускаться с новым фильмом и готов взять Андрея директором на картину.

Этот аргумент всё решил. Я тут же дала согласие и вскоре приказом Госкино была переведена на киностудию Горького на должность главного редактора объединения и одновременно, в соответствии с тогдашним порядком, заместителя главного редактора студии.

63

Студия мне поначалу не нравилась. Все друг друга знают, беспрерывно пьют чай и судачат. Редакторские комнаты на одном этаже. Перемывали косточки с удовольствием, правда, не злобно, скорее заинтересованно и с ощущением полного права, как в одной семье. Меня раздражала эта домашность. После «Мосфильма» студия Горького казалась провинциальной, даже какой-то унылой.

Потом я привыкла. Но до конца своей так и не стала.

Помню, однажды обратила внимание, как неторопливо люди ходят по коридорам. Останавливаются поговорить – о том о сём. На «Мосфильме» все неслись. Так и вижу тамошние длинные коридоры, напряженные спины людей, идущих впереди, приветственные улыбки на бегу. «Мосфильм» не располагал к раздумью – скорее к действию.

Я человек как раз медлительный. Казалось бы, темп горьковской студии должен больше подходить. А почему-то раздражал. Наверное, я была не права.