Я медленно открыла эту дверь

Начинаю читать с трепетом и опаской. Всё очень аккуратно, обстоятельно, везде подписи с полным названием должности, даты. Ордер на арест, опись изъятых книг и документов (почему-то письмо Сталину – какое? о чём? – никогда не узнать, и еще книга Н. Ермолинского «К пятисотлетию рода Ермолинских», изданная в 1907 году в Санкт-Петербурге), акт на их уничтожение, помеченный концом июня 1941 года, протоколы допросов – каждая страница подписана: Ермолинский, Ермолинский, Ермолинский, письма – прошения на имя Л. П. Берия, генерального прокурора. По нескольку страниц в разных местах упаковано в белую бумагу и прошито степлером по краям. Меня предупредили – это смотреть нельзя. Я послушно не смотрю.

По мере чтения начинаешь ловить себя на ощущении, что постепенно сходишь с ума. Ордер на арест от 20 ноября 1940 года (Ермолинский был арестован 24 ноября). Сергей Александрович еще на свободе, ходит в гости, читает книги, разговаривает с женой, пьет чай. А в постановлении на арест и обыск написано: «С. А. Ермолинский изобличается в том, что он является участником антисоветской группы, существующей на протяжении ряда лет среди работников искусства Москвы». Уже изобличен – без сомнений и колебаний. А спустя почти два года – Лефортово, пересылка, Саратовская тюрьма – и другое постановление: «в связи с тем, что следственными материалами не доказана причастность Ермолинского к антисоветской группе… переквалифицировать…» и т. д. Не самый плохой исход. «Антисоветская группа» – это булгаковский круг, люди вокруг Булгакова. Самого Михаила Афанасьевича уже не было в живых. Сергей Александрович всегда говорил, что его спасла война – немцы подходили к Саратову, не до него было. Добавлю от себя – еще и его неожиданная в тихом интеллигенте стойкость. Ведь он ни одного обвинения не признал. Один раз он обмолвился: «Я думал, подпишу, что им надо, и как потом взгляну в глаза Мише, когда встречу его?»

И что с ним ни делали, не подписал. А, видимо, у этих людей или, скорее, нелюдей тоже была своя странная законность – обвинение должно быть признанным – для верхов? для будущего?

Понять это невозможно.

И наконец, самый последний документ от 16 июня 1962 года – «Дело прекращено за отсутствием состава преступления».

Круг замкнулся. «Изобличенный» к тому времени провел много лет в ссылке, скитаясь из города в город, и только после смерти Сталина (и то не сразу) смог вернуться в Москву, хотя в еще одном постановлении Особого совещания при НКВД сказано: «Ермолинского С. А. за антисоветские высказывания выслать из Москвы с запрещением проживать в режимных местах сроком на три года, считая срок с 24 ноября 1940 г.».

Вчитываясь в протоколы допросов, начинаешь понимать, что обвинение высасывалось из пальца. Что, собственно, произошло? Обычная студийная ситуация – профессионального кинодраматурга, автора многих фильмов (в деле есть справка, подписанная начальником 1-го отдела комитета по делам кинематографии, где перечислено 22 картины) попросили доработать сценарий, который уже находился в производстве. Он поначалу отказывался, сценарий ему не нравился, и своих дел было много, но уговорили – затраченные средства, судьба друзей-режиссеров. Какой профессионал не понимает этого? За десять дней что-то слепили. В титрах фамилии Ермолинского не было. Надо думать, он к тому времени начисто забыл об этом мелком деле. Но его заставили вспомнить. Он говорил: «Считаю ошибкой со своей стороны, что поддался этим доводам и переоценил свои возможности, как теперь очевидно, сценарий нуждался не в доработке, а в коренной переделке».

И тут начинаешь сходить с ума по второму кругу. Это ведь не из протокола художественного совета, обсуждающего неудачную и даже, по терминологии тех лет, «вредную» картину. Это – допрос в застенке. Перед Ермолинским не грозный редактор или критик, а следователь. И что говорит этот следователь? «Разоблачение Огнерубова в фильме и в вашем варианте не мотивируется ни логикой драматургического действия, ни ситуациями фильма, ни жизненной правдой». Что это? Сколько раз я слышала подобные слова из совсем других уст… Трагический абсурд нашей жизни, общий тон обвинения, изобличения и там, на худсоветах, и тут, в застенках. Только расплата разная.

И заключение: «Ваша переделка сценария „Закон жизни“ в большей степени затушевала подлинное глубоко вредное существо картины».

Дело прочитано до конца. Закрываю папку, выключаю лампу. За спиной, на соседнем столе шорох перелистываемых страниц, вздохи и уже откровенное всхлипывание. За окном обыкновенная московская улица, спешат люди, останавливаются возле ярких лотков с товарами, что-то покупают или просто так смотрят. Двое остановились поговорить. Жестикулируют. Кто-то, отвернувшись, разговаривает по сотовому. Едут машины. Летний день в Москве.

73