Я медленно открыла эту дверь

После смерти Ермолинского ей пришлось очень трудно. Сергей Александрович оставил ей немало денег, но они вскоре совсем обесценились, а пенсия у нее была небольшая. Ведь со времени их соединения году в 57-м она не работала. Правда, это обесценивание случилось не сразу. Первые несколько лет она еще пыталась жить интенсивной жизнью – выходила, общалась с людьми, даже один раз провела почти месяц в Переделкино, в Доме творчества, где они каждое лето в последние годы подолгу жили с Сергеем Александровичем. Всегда в одном и том же домике, недалеко от главного корпуса, – две комнаты на первом этаже. Сейчас домик, по-видимому, продали или сдали в аренду. Там помещается какая-то фирма или просто живет «новый русский».

Когда Татьяна Александровна приехала в Переделкино уже одна, она предпочла главный корпус. Я ее понимаю – жить в комнатах, где прошло столько счастливых дней, было бы невыносимо.

Потом случилось несчастье. У себя дома она потянулась поправить занавеску, поскользнулась, потеряла равновесие и сломала ногу. Вернее, шейку бедра, что еще страшнее. Долго лежала в больнице с закованной в гипс ногой, задранной высоко вверх. Сначала в общей палате на много человек. Потом я случайно узнала, что отделением заведует сын Бориса Римана. Связалась с Борей, и Татьяну Александровну перевели в палату на двоих, что по тем временам было роскошью.

Боли поначалу были очень сильные. Но она всё мужественно сносила, не ныла, не проклинала судьбу. Месяца два, не меньше, отлежала в больнице. Потом ее выписали. Она передвигалась на костылях – сначала высоких, потом небольших, по локоть. Эти последние долго хранились у меня, пока я их не отдала кому-то, кто нуждался.

Тогда еще у нее были деньги, наняли приходящую домработницу. Казалось, всё устроилось, наладилось.

Но когда я прочитала ее дневниковые записи тех лет, то поняла, как трудно и одиноко она жила, хотя к ней, особенно в первые годы, приходило немало друзей их дома. Потом круг этот стал редеть. Люди умирали один за другим. Мир для нее пустел. Как я сейчас ее понимаю!

Много народу собиралось 18 февраля – в день смерти Сергея Александровича, который свято отмечался до самой ее смерти. Да и потом, до сих пор я стараюсь собрать тех, кто остался. Осталось человека три-четыре, не больше.

Она много читала, записывала в тетрадях и на листочках отдельные мысли.

Нам с Натальей Громовой удалось большую часть этих записей собрать, прочитать и опубликовать. Как же она была талантлива, не стандартна. Я тоже сейчас кое-что записываю, но ей в подметки не гожусь.

Приведу только одну, поразившую меня короткую запись. «Прощать нужно молча». Казалось бы, ничего особенного, но как точно сказано. Сколько мы тратим сил и слов на выяснения отношений. «Прощать нужно молча»! Как редко мы этого придерживаемся. Она, кстати, тоже. Но она для себя это и написала.

Наступил 1994 год. Мы встречали его вдвоем с Татьяной Александровной. Дети мои разбежались по своим компаниям. Мамы давно не было в живых. Да и не могла я ее оставить одну. Она уже очень плохо себя чувствовала. Она мне сказала как бы между прочим: «Я умру в этом году. Умру в тот день, когда со дня Сережиной смерти исполнится 10 лет». Я внутренне невесело усмехнулась – предсказательница!

Денег у нее уже не было, только маленькая пенсия. Мы с сестрой Машей в тайне от нее скинулись и наняли медсестру, очень милую и добросовестную женщину, – она потом работала в хосписе у Веры Миллионщиковой, которая нам ее и порекомендовала.

Днем женщина дежурила у постели – умывала, кормила, давала лекарства. Вечером и ночью сменяла ее я.

Однажды, это было, кажется, 9 января, да, точно, девятого, эта милая и очень опытная женщина уходя сказала мне: «Сегодня она скорее всего умрет. Не мешайте ей. А то потом будет очень мучиться». Я похолодела, мне стало очень страшно.

Вскоре Татьяна Александровна впала в забытье. И тут мои нервы не выдержали. Я позвонила своей подруге Маше Хржановской. Она тут же взяла такси и примчалась вместе с сыном Илюшей, который был крестником Сергея Александровича. Они вызвали «скорую». На пороге появился огромного роста хмуроватый врач. Мы провели его в комнату. Он громко распоряжался, не испытывая никакого почтения к трагическому моменту умирания. Татьяне Александровне сделали укол. Внезапно она открыла глаза, обвела взглядом комнату, задержала его на докторе и отчетливо спросила: «Кто этот человек с таким неприятным лицом и голосом?»

Мне помнится, что он обиделся, сказал: «Нам здесь больше делать нечего», и они отбыли, а мы остались.

Татьяна Александровна вскоре спокойно заснула. Маша с Илюшей тоже уехали.

Медсестра из хосписа оказалась права. Татьяна Александровна очень мучилась последние полтора месяца. Наверное, не надо было нам мешать природе делать своё дело. Впрочем, кто знает?