Я, Минос, царь Крита

Потом велел позвать министра. Когда он предстал передо мной, я не смог сдержаться и накричал на него.

   — Поскольку наследник престола ещё не назначен, вся власть здесь принадлежит мне. Приказываю хлестать бичами главного надзирателя до тех пор, пока его спина не станет такой же, как у подчинённых ему рабочих. А затем — и это тоже мой приказ — пусть он и вся его семья станут рабами. И выплатить рабочим всё, что им причитается, сполна.

Я отвернулся, желая остаться один. И вдруг заметил среди людей, смотревших на меня, Риану.

   — Риана! — позвал я и, подойдя к ней, хотел заключить её в объятия, но между нами возник верховный жрец Манолис.

   — Она принадлежит богам, — сурово произнёс он.

   — Я — царь и являюсь посланником богов, — отрезал я, в ярости отстраняя его.

   — Не нарушай законов, Минос, — предостерёг он. — Именно сегодня ты как царь обязан их соблюдать.

   — Она мне нравится, — ответил я, снова распаляясь.

   — Через несколько дней я возведу её в ранг верховной жрицы, — с таинственным видом шепнул мне Манолис.

Я недоверчиво поглядел ему в глаза:

   — Манолис, говори только о тех вещах, за которые готов держать ответ.

Он тоже испытующе поглядел на меня:

   — Мудрецы во все времена говорили одно и то же, а глупцы, то есть большинство, во все времена поступали наоборот. Так, наверное, будет и впредь.

Вдруг стоявшая рядом со мной Айза громко рассмеялась. Неодобрительно посмотрев на неё, я понял, в чём дело. Маленькая девочка не более пяти лет от роду, повинуясь детскому нетерпению, подошла к корзине с фруктами, которую какой-то торговец поставил на лестнице, ведущей в дом. Она критически осмотрела яблоки, взяла было одно, но тут же снова положила его назад, потом схватила другое, взглянула в нашу сторону и впилась в него зубами. При виде этого не удержалась от смеха и Телике.

   — Чем больше в человеке детского, — заметил Манолис, — тем простодушнее он смеётся. Люди с напускным смехом бессердечны и неумны. — Он покосился на Пасифаю, стоявшую возле меня с таким видом, словно она дурно провела ночь. — То, как человек смеётся, — продолжал он, — всегда характеризует его.

Я взял Риану за руку, вытянул её из толпы и отвёл на несколько шагов в сторону.

   — Взгляни, — сказала она, и её голос звучал как музыка, — на рожковом дереве уже растут стручки. Было бы замечательно, если бы они уже созрели: они гладкие, как мёд.

   — После разрушительного наводнения у нас начался голод. Вам очень тяжко пришлось в эти годы?

Мы поднимались по небольшой улочке. Риана кивнула, а её рука судорожно вцепилась в мою.

   — Я была мала, однако всё хорошо помню.

Я ответил стихотворением, которое когда-то слышал — оно до такой степени понравилось мне, что выучил его наизусть:

   — Кто остаётся несгибаем, на том держится мир. К нему тянутся слабые. Всё кругом подвержено переменам, но только не сердце — оно остаётся верным!

Она прижалась ко мне.

   — Стихи, — прошептала она, — это дар незримого мира — дар, который нельзя отвергнуть. Настроение, порождающее их, подобно редкой бабочке, возле которой нужно быть очень осторожным, чтобы она не улетела прочь.

   — Твоя мать обворожительна, — похвалил я.

   — Отец очень любит её, и мы тоже. Она всегда была храброй, — задумчиво произнесла она, словно про себя. — Когда мы голодали и перед сном могли позволить себе только горсть дикого ячменя, а жизнь для нас почти потеряла всякий смысл, мать укачивала нас с братом, непременно рассказывая нам чудесные истории.

   — Да, жизнь... — ответил я рассеянно. — Что она такое? Сон?

   — Жизнь — это песня, — не задумываясь, выпалила она.

   — Песня?

Она утвердительно кивнула.

   — Позволь рассказать тебе одну историю. Я знаю её от матери.

Ласково улыбнувшись ей, я обнял её за талию, и мы двинулись дальше.