«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым

— К сожалению, мы продвигались черепашьими шагами. Развитие связей тормозилось не только тем, что израильские руководители, заинтересованные в отношениях с СССР, раз за разом проявляли неготовность сдвинуться с застывших позиций. Советский Союз, в свою очередь, оставался заложником собственной формулы: восстановление советско-израильских дипломатических отношений возможно лишь при ликвидации причины их разрыва. От Израиля требовали освободить оккупированные в 1967 году арабские земли и предоставить палестинцам право создать свое государство. Фактически в пользу восстановления дипотношений были настроены Андропов, внешняя разведка, к этому склонялся Громыко, «не возражал» Брежнев. Но большинство в Политбюро было против.

— И что? Подобно Суслову, не поднявшему голос в защиту Александра Николаевича Яковлева, никто не ввязывался в спор с «большинством»?

— Никто из советских руководителей до поры до времени персонально не решался выступить за изменение сковывающей по рукам и ногам формулы, боясь обвинений в «содействии агрессору».

И все же подвижки происходили. В мае 1977 года к власти в Израиле пришло правительство Менахема Бе-гина. Мне поручили встретиться с израильским премьером и сообщить, что после возобновления работы Женевской конференции по Ближнему Востоку СССР будет готов восстановить с Израилем дипотношения. Такие слова с нашей стороны прозвучали впервые. Советское руководство нашло новую формулу, позволявшую, не ущемляя своего самолюбия, говорить об официальных связях. Мы по-прежнему увязывали установление дипотношений с ближневосточным урегулированием, но теперь уже без требования ликвидировать последствия войны 1967 года.

Однако Бегин не понял, что произошел перелом. Наивно предложил: «Пусть Брежнев пригласит меня в Москву. Я обещаю, что мы договоримся с ним по всем проблемам». И подчеркнул: его поездка должна носить характер официального визита. На возражение, что отсутствие дипотношений не позволяет устроить встречу такого уровня, Бегин стал горячо убеждать: «Вы только доложите Брежневу. Я уверен, он меня примет». Разумеется, я поставил Москву в известность о состоявшемся разговоре, хотя предвидел, что реакции не последует… Возможность в 1977 году восстановить официальные отношения с Израилем сорвалась.

— Покрытые завесой тумана встречи с израильтянами на каком-то этапе стали секретом полишинеля. Это естественно. Говорят: то, что знают двое, знают все. Или кто-то умышленно устроил утечку?

— Мы строго соблюдали конфиденциальность, а израильтяне намеренно разгласили факт встреч с представителями СССР. Скорее всего, им нужно было укрепить свой престиж, показать, что Советский Союз не повернулся окончательно к Израилю спиной. Заметка же в австрийском «Курьере» появилась в связи с тем, что западники что-то пронюхали. Ряд встреч у нас состоялся в Вене. По-видимому, выследили.

— За вами велась слежка?

— Я ничего не замечал. Но самая настоящая слежка, когда ее не видишь. Знаете, как поступают японцы, если им нужно зафиксировать все связи, контакты человека? Они организуют откровенное наблюдение. Сидишь, скажем, в лобби отеля, а за тобой из-за газеты, не скрывая этого, бесцеремонно кто-то подглядывает. Машина трогается с места — за ней демонстративный хвост. И раз — через несколько дней все обрывается. Вот тогда-то и начинается главная слежка.

— Как, прознав про ваши наезды в Израиль, реагировали на это в арабских странах? Ревниво? Подозрительно?

— Садат изначально был посвящен в это дело, и, я говорил, сам просил наладить наши контакты с Израилем. А остальные не возражали. Понимали: СССР хочет воздействовать на Израиль, повлиять на него, чтобы проводил менее жесткую политику в отношении арабов. В конечном счете они были заинтересованы в моих поездках.

— Имена израильских политиков, с которыми вы подолгу и не раз общались в ресторанчиках, тавернах, отелях, их личных резиденциях, известны всему миру: Голда Меир, Моше Даян, Ицхак Рабин, Шимон Перес, Менахем Бегин… Ваши впечатления об этих людях?