Я, мой убийца и Джек-потрошитель

– Помнишь последний экзамен? Как попасть в прошлое другого человека?

В памяти тут же всплыло:

– Ладно, Александрова. Опишите процесс погружения в прошлое другого человека.

– Надо, стараясь не выпускать испытуемого из поля зрения, отождествить свое сознание с его сознанием и продвинуться по индивидуальному временно́му коридору до нужного момента в прошлом.

– Как располагается этот коридор относительно тела испытуемого?

– От шеи – вниз, за позвоночником. Чем ниже спускаемся, тем глубже погружение в прошлое.

– Но… но я не умею, – растерялась я. – Считывать информацию с чужого сознания мне никогда не удавалось.

– Тебе и не придется. Просто делай, как я говорю, – и все получится.

Нервно сглотнув, я кивнула.

– Улови сознание в голове, отрешись от постороннего, наносного, – голос Государя зазвучал по-иному, уверенный тон начинал давить, подчиняя своей воле. – А теперь представь, что порезала пальцы. Куда сместится сознание?

– В район боли, в пальцы, – мой голос утратил краски, эмоции, звучал отрешенно.

– Верно. Смещай сознание из головы в руку, затем в пальцы. Хорошо, – в речи Государя стали возникать паузы, свойственные профессиональному гипнотизеру. – Продли сознанию путь. Выведи из своей руки в мою. Молодец. А теперь – продвигайся в мою голову. Еще немного. Так. А теперь – за спину, в мое прошлое.

Я провалилась куда-то. На мгновение стало темно – и вдруг что-то белое ослепило. Снег. Повсюду. Только что выпавший, неутоптанный, белейший. Подняла глаза. Трамвай одиноко стоит на путях. Припорошен, но видно, что ни в кабине, ни в салоне – ни души. В нескольких метрах впереди, чуть справа, еле волочит ноги мужчина. Он в тулупе, валенках, шапке-ушанке. Вдруг покачнулся – и упал. Замертво. Я почему-то знаю, что прохожий не пьян, что это не сердце, что он действительно упал и умер на моих глазах. Только что. Где я? Боже мой, где я?!

Холодно, дико холодно. Ни пальцев рук, ни пальцев ног не чую. И я страшно, зверски, смертельно хочу есть, умираю от голода. Ничто, кроме мыслей о еде, не заботит. Хотя бы корочку хлеба. Желудок режет будто ножом. От боли хочется согнуться пополам.

Начинаю ощущать больше. Я в теле мальчика. В теле Государя, когда он был пацаном. Мне, то есть ему, двенадцать лет. Но где это? Когда это?! Не понимаю.

Впереди, меж двух домов, метрах в ста от меня, мужчина везет огромные сани. На них что-то длинное, белое. Приглядываюсь. Тело. Человеческое тело, завернутое в простыню. В районе шеи простыню закрепляет бечевка.

Да что же это за место?! Один умер прямо на дороге, другой везет труп. Ад, только без огня? Поворачиваю голову и читаю табличку на стене здания:

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!»

Все встает на места. Я действительно в аду. Я в блокадном Ленинграде. Когда люди стали умирать от голода прямо на улицах, когда трупы еще хоронили. Первые месяцы блокады, лютая зима 1941–1942 годов. Холод и голод, бомбежки и гибель, смерть повсюду: в каждом дворе, за каждым углом, за каждым окном.

Сквозь собственный ужас я ощутила выплеск ненависти, способный убить, уничтожить, смести все на своем пути. «Это не моя эмоция», – поняла я. Это ненависть мальчика, двенадцатилетнего пацана, который видит снежный ад наяву. Как он еще сам не погиб от столь мощных эмоций?

А он и не мог, не желал. Ненависть помогала ему выживать и бороться, несмотря ни на что. Смешение патриотизма, праведного гнева и ненависти к врагам, понятные каждому ленинградцу, вкупе со страстным желанием остановить сердце Гитлера кипели и бурлили в нем. Остановить сердце, чтобы спасти отца и брата, которые были на фронте, маму, бабушку, свой город, свою страну и, в конечном счете, остановить войну.

Сцены смерти Гитлера рисовали себе почти все, но только маленький Государь обладал способностью убивать на расстоянии, пренебрегая тысячами километров и охраной любой степени подготовки. Однако он пока не имел понятия о своих способностях, не имел опыта и был слишком слаб, истощен, иначе… иначе история мира могла быть переписана.

А пока маленький некромант забрел в незнакомую подворотню. Рычание, лай, оскаленные зубы. Собаки тоже умирают от холода и голода. А когда на кону стоит выживание, бродячие псы вспоминают, что их предки были волками, объединяются в стаи и открывают охоту. На людей.