«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

Нынешнее [советское] правительство теоретически считает себя сторонником демократии. Оно, я в этом убежден, искренне предано делу мира как по практическим, так и по идеологическим причинам. Кроме того, нынешнее правительство объявляет и утверждает конституционную защиту гражданской и религиозной свободы. <…> Его намерение в том, чтобы поощрять братство между людьми и улучшать судьбу простых людей.

Джозеф Э. Дэвис. Миссия в Москву[322]

С 1933 по 1939 год Томаса Манна неоднократно приглашали в Советский Союз. После Второй мировой войны приглашения больше не приходили. В Москве прекрасно знали личную ситуацию писателя, его сомнения и колебания. Приглашать его в СССР в обстановке холодной войны было бессмысленно. Иначе обстояли дела с посещениями советской оккупационной зоны Германии. Она была частью отечества Томаса Манна, а Веймар как символ литературной классики был частью его культурной идентичности. Этим всегда можно было оправдать визит в восточную зону.

В письме от 13 апреля 1950 года Бехер пригласил его посетить ГДР в рамках предстоящей новой поездки в Европу. Он сообщал, что недавно была основана Германская академия художеств. «Вам следует знать, – добавлял он почтительно, – что для нас, конечно, было бы большой честью, если бы Вы позволили выбрать Вас почетным членом-корреспондентом нашей академии. Но сначала я хотел бы прозондировать почву у Вас и спросить Ваше мнение об этом проекте»[323].

Письмо Бехера опоздало, так как Томас Манн еще 19 апреля выехал из Калифорнии и через Чикаго и Нью-Йорк отправился в Европу. С докладом «Мое время», который был снят с программы в Библиотеке Конгресса, он выступил в Стокгольме, Лунде и с особенным успехом в парижской Сорбонне. 14 мая еженедельник «Фигаро литтерэр» поместил пространное интервью с ним, в котором речь шла о Германии, «Докторе Фаустусе», а также об СССР и коммунизме. Дискуссия вокруг его прошлогоднего визита в Веймар не затихала. На вопрос, считает ли он себя человеком, способным внести вклад в новый порядок, писатель («после некоторого молчания», как отметила журналистка) сказал: «Совершенно ясно, что я абсолютно непригоден и неприемлем для советского общественного строя. От коммунизма я очень далек». Формулировка была однозначной и, очевидно, предназначалась для компетентных инстанций в США.

После такого – казалось бы – недвусмысленного вступления Томас Манн в духе «Путевого очерка» и ответа Ольбергу объяснил причины своей поездки в Веймар. Затем следовал идеологический экскурс:

Я всегда придерживался мнения, – сказал он журналистке «Фигаро литтерэр», – что между коммунизмом и фашизмом существует различие по сущности, а говоря о «коммунизме», я говорю не о сталинизме, нет. Я говорю о коммунизме и о русской революции 1917 года. Это великое историческое событие, социальная революция после политической французской революции, и она, так же как и другая, оставляет след в жизни человеческого общества.

Коммунизм, несмотря на все отталкивающее, что в нем есть, является связью с будущим человечества. Его внешние формы на мгновение могут походить на формы фашизма и нацизма – но фашизм и нацизм есть не что иное, как отрицание человека, нигилизм[324].

На различие в сущности между двумя «враждующими братьями» Томас Манн регулярно указывал с середины тридцатых годов. Новым в его экскурсе было подчеркнутое разграничение между коммунизмом и сталинизмом, т. е. вариация в терминологии. В этой связи следует вернуться к двум другим работам Томаса Манна, написанным примерно за год до этого.

В 1949 году в заявлении для «Юнайтед пресс» и в неопубликованной «взрывной статье» он высказался на тему советских перебежчиков.