«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

ФБР вело его личное дело до 10 августа 1956 года. Последняя запись в нем гласит: «Сдать на хранение по причине смерти» («Subject deceased, to file»)[434]. Вырезка из «Правды» от 1 ноября 1954 года стала последней единицей в его советском личном деле. Сообщений о поездке в Штутгарт и Веймар в него уже не вошло. В августе 1955 года Томас Манн умер, и дело было закрыто. Но его статус в советской идейно-культурной табели о рангах определил его долгую посмертную славу[435]. С 1959 по 1961 год в СССР вышло десятитомное собрание его сочинений общим тиражом 137 тысяч экземпляров. В 1968 году была переведена библейская тетралогия. Росло число филологических исследований его творчества, в том числе монографий. До конца восьмидесятых годов советское литературоведение рассматривало Томаса Манна строго по канонам марксистской доктрины. Полный перевод «Размышлений аполитичного» на русский язык вышел только в 2015 году, через двадцать четыре года после распада Советского Союза.

Почетное место Томаса Манна в советском культурном пантеоне отразилось и на отношении к его семье. В 1964 году вдова писателя, которой тогда был восемьдесят один год, обратилась к первому секретарю Союза писателей СССР Константину Федину с просьбой посодействовать переводу ей тантьем от советских изданий книг ее покойного мужа. Советский Союз по-прежнему не присоединялся к Бернской конвенции по авторским правам, но для вдовы Томаса Манна было сделано исключение. Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли СССР распорядился перевести ей около 17 тысяч швейцарских франков[436]. В письме секретаря правления Союза писателей главе этого комитета было сказано: «Ввиду больших литературных заслуг Томаса Манна и его всегда дружественного отношения к Советскому Союзу секретариат правления Союза писателей СССР считает необходимым удовлетворить просьбу Кати Манн о выплате гонорара за опубликованные у нас произведения в швейцарских франках»[437].

Имидж писателя продолжал жить. Слова о «всегда дружественном отношении к Советскому Союзу» символически вызывают в памяти запись в американском личном деле Томаса Манна от марта 1955 года: «С 1920-х тесно связан с передовыми коммунистическими организациями и их деятельностью»[438].

Итоги

Томас Манн хорошо знал русскую литературу и музыку. Его знание других системообразующих частей русской культуры – православия, истории, философии, государственного устройства – было в лучшем случае фрагментарным. Очень поверхностно он был знаком и с марксистской доктриной, лежавшей в основе Октябрьской революции и коммунистического строительства. С таким багажом знаний о России он в 1918 году пережил начало новой исторической эпохи, одним из символов которой стало Советское государство. Поражение Германии в Первой мировой войне вызвало у Томаса Манна тяжелейший душевный кризис, объективно совпавший с особой актуальностью «русской» темы.

Пытаясь адаптироваться к новым условиям и найти выход из кризиза, Томас Манн не мог пройти мимо коммунистической идеи и ее воплощения в Советской стране. Русские беженцы и иные свидетели рассказывали о чудовищных терроре и насилии. Эти факты актуализировали в представлениях Томаса Манна классический западноевропейский миф – фантом хаоса, надвигающегося с Востока на культурную Европу. В художественной форме писатель отдал ему дань в финале новеллы «Смерть в Венеции», написанной в 1911 году. Через семь-восемь лет после этого он нашел объяснение большевицкого террора в так называемой «азиатской», «русской» склонности к анархии. Баварская республика 1919 года, устроенная по советскому образцу, еще более утвердила его в теории «азиатизма». В его представлении о революции преобладала картина диких орд, состоящих из «славянских» киргизов и монголов.

Политическая адаптация Томаса Манна к новой эпохе в общем завершилась, когда в 1922 году он – в прошлом монархист и консерватор – официально признал себя сторонником Веймарской демократии. Интеллектуальная и душевная адаптация была более сложным процессом. Писатель с корнями в эпохе декаданса, с ярко выраженным интересом к тематике упадка, болезни и смерти, поставил себе задачу стать оптимистом. С одной стороны, страх революционного хаоса еще время от времени посещал его; с другой же, идея социализма, которую он считал оптимистической и «устремленной в будущее», последовательно воплощалась в СССР. Соответственно, его позиция формировалась в системе координат между тревогой и благожелательным интересом. К концу двадцатых годов интерес берет верх, а теория «азиатизма» ослабевает и постепенно сходит на нет.