Я не слышу тишину

Мама распахнутыми глазами смотрела на меня с приоткрытым ртом. Свет свечи хоть и не был ярким, но полыхание маминых щёк можно было разглядеть, кажется, даже в полной темноте.

– Какой братик? Да нет, чего ты. Придумаешь тоже! Братик! – Мама посмеялась. – Не братик, а сестра.

– Ты уже и пол знаешь?

– И пол знаю, и имя, и возраст. Девочка Нина, четырнадцать лет. Твоя ровесница. Она будет жить в третьей комнате, это дочь Иваныча, – мама резко остановилась, – и вообще, называй его теперь Митей. Папой – не обязательно.

Пик.

Колючий свет впился в глаза. Мама одним выдохом потушила свечку и тут же принялась домывать посуду, не забывая что-то мелодично подвывать.

Чёрная тишина обрушилась в меня. Она будто проникла за секунду до провозглашения света. Застряла и теперь сидела внутри. Ей всё равно, что снаружи – свет. Когда ей надо, она заглушит свет и заставит прислушаться к ней.

Какая-то Нина. Зачем она нужна? Я была согласна только на Иваныча, и то в качестве только Иваныча, а не Мити.

Я надевала наушники, включала музыку, пыталась отвлечься. Но внутри меня, кажется, тоже выбило пробки.

Щёлк-щёлк. Не думай ни о какой Нине.

Щёлк-щёлк. Слушай музыку.

Щёлк! Подумаешь, третья комната уже не твоя.

Щёлк. Уже без какой-либо надежды. Так, на всякий случай.

Щёлк.

Не работает

Я подумала, что «Иваныч» – это что-то плавное, родное, тягучее. А «Митя» – чёткое, стучащее. Ми-тя, Ми-тя. Так бы назвали фабрику по производству часов. Секундная стрелка так и говорит: «Ми-тя, Ми-тя». А «Иваныч» – разве что название для кафе с русской кухней.

Поэтому мама и выбрала звенящего «Митю». Хотя Иваныча Дмитрием зовут, а Митя – лишь производное от официального имени.

Мы неделю разбирали третью комнату, которая была забита разным хламом. Швейная машинка «Зингер», большой шкаф со старым постельным бельём, платьями маминой молодости и наполовину съеденной молью шубой. Большой лист плотного картона (вдруг пригодится?) и десяток бутылок-девятилитровок (можно построить плот). Любая вещь могла претендовать на то, чтобы находиться в третьей комнате. Можно было придумать ей возможную пользу, но ни один предмет здесь так и не обрёл свою вторую жизнь.

Третья комната забита вещами, чтобы от неё был хоть какой-то толк.

«Всё должно работать», – так говорит мама. И комната отрабатывала свою функцию по хранению вещей.

Я бы тоже её заполнила, эту комнату, только не вещами, а звуками. Барабанную установку поставила бы в самом углу, напротив – синтезатор, который сейчас ютится в моей комнате, ну а для бас-гитары много места не надо. Вика бы играла на бас-гитаре, я – на синтезаторе, а барабанщика мы ещё не нашли. Я на барабанах играть не умею – быстро сбиваюсь с ритма. Но ведь здорово же иметь в доме барабаны: по ним всегда можно постучать и напомнить о своём существовании соседям. Стены комнаты отражали бы нашу музыку, и комната бы работала уже не просто складом.

У меня наушники, у мамы – задумчивый вид.

Очередной чёрный мешок доверху набился тряпками из шкафа. Мама наполняла мешки вещами, а я относила их на помойку. Не выбрасывала в бак, а ставила рядом – всё-таки нормальные вещи, может, кому-то пригодятся. Может, у кого-то тоже есть лишняя комната, которая «не работает».

Когда вещей в комнате почти не осталось, приехал Митя. Он разобрал шкаф и вместе с ним вынес из комнаты всё остальное – бутыли, швейную машинку и всякую мелочёвку.

Ми-тя бегал от нашей квартиры к грузовику. Ми-тя. Тик-так. Туда-сюда. Быстрый, юркий, точный и прямой, как секундная стрелка.

Комната стала пустой.

«Не работает», – сказал мамин взгляд. Но Митя заполнил её на следующий день – привёз голубой диванчик со слониками, письменный стол, тумбу.

Это было последним приготовлением к торжеству. Всё остальное уже сделано – заказано кафе на четверых и куплено оранжевое свадебное платье.

– Почему оранжевое? – спросила я, увидев наряд невесты.

– Хочу светиться. Оранжевый – цвет жизни!

В одиннадцать ноль-ноль регистрация. Я надела розовое платье, к нему – наушники соответствующего цвета. В десять тридцать мы с мамой уже были на месте. Стояли в холле загса и смотрели в окно.

Всю неделю я хотела спросить маму об этой самой Нине – почему Митя о ней не рассказывал, видела ли мама её раньше. Какая она, моя без получаса сводная сестра? Но не решалась: у мамы и без этого было полно дел.

В наушниках играла подбадривающая музыка, та самая, которую я включаю в особо трудные моменты. Музыка отвлекает, музыка заставляет чувствовать её настроение, музыкой легко измерять время.

На третьем куплете пришли они – неузнаваемый Митя в серебристом костюме и темноволосая девочка моего роста и телосложения.

– Свиридов и Бессонова! – огласила полная женщина в строгом костюме.

Я быстро сняла наушники, будто это меня вызвали к доске. Интересно, мама теперь Свиридовой станет, а я останусь Бессоновой? Получается, мы с мамой уже не будем родственниками?

Сквозь размышления слышалось мамино:

– Анка, быстрее!