Я не тормоз

Папа отвечает им. Они наливают чай в крышку, идёт пар. Передают друг другу, пока не пьют, просто смотрят на пар, улыбаются. Заговорили тихонько, отмерли.

Мы молча выходим на улицу. Мы идём гулять. Да, я с костылём, но это пройдёт. И я буду ходить, где захочу. А они?…

— Может, новый чай надо нам сделать? — спрашивает мама.

— Ладно, — говорит папа, — зайдём в этот ваш с Лёвкой «Макдональдс».

Лёвка подпрыгивает чуть не на высоту своего роста.

— Это какой язык был?

— Узбекский, — отвечает он.

— Откуда ты знаешь его?… И как ты понял, что они узбеки?…

— Обижаешь, сын. Антрополог я или кто. Языка я не знаю, конечно, но пару слов на многих могу сказать.

И не так-то и холодно эти минус двадцать. Когда ты не голодный и дома тепло.

* * *

В школу меня папа привозит, а там я сам скачу с костылём по лестницам, вверх легко; но и вниз научился. А наши мне иногда помогают рюкзак носить.

Мы стоим втроём, с Яшей и Костиком, и чего-то так это смешно. Я вишу на своём костыле, научился так ловко стоять и немного качаться на нём Яшка рассказывает, и мы хохочем.

И вдруг мимо проходит Тонька. И лицо у неё какое-то такое… Нехорошее. Убежала куда-то наверх.

Мы так и трепались, и я даже смеялся, по инерции как-то. А перед глазами Тонька. Чего это с ней?

— Я сейчас, — сказал я и отвалился от них. Костику махнул рукой, что не надо мне помогать, сам.

Поскакал наверх тоже. На последнем этаже никого нет. Я, наверное, выдумал чего-то.

Мало ли у кого какое лицо. Но я же Дине обещал. Присмотреть за ней. На всякий случай попрыгал по коридору, в дальний закуток. Там подоконник. И на нём да, Тонька сидит. В окно смотрит.

— Тонь! Случилось чего?

Послала меня. Ух, как мужик прямо. Да, значит, случилось. И опять в окно смотрит. Не плачет. А как-то даже хуже. Я остановился в двух метрах. А потом шагнул костылём ближе.

— Ты не понял, что ли, Волков? Вали!

— Тонька! Ты совсем уже, что ли?!

И она заплакала. Ну, так. Глаза помокрели. У Тоньки?! Завопил звонок. Опоздали, всё равно уже. И я её обнял. Не понял, как так вышло. Взял и обнял. Как-то испугался за неё очень. И она… Обнялась. Ну, не отпихнула меня.

А потом отпихнула всё же, костыль отлетел.

— Уйди. Не понимаешь?!

— Костыль подними мне, — попросил я. Тоже, кстати, способ. А чего она вообще. Человек без ноги, а она пихается.

Подняла, сунула в руки.

— Извини, — сказала. — Только не вздумай сказать кому. И не лезь больше, получишь.

— Тоня, — сказал я. — Я не лезу. Ты же не дура, понимаешь. Мне просто… Я не лезу. Но мне на тебя не наплевать, понимаешь? Понимаешь, нет?

— Правда не наплевать? — вдруг шёпотом спросила она.

— Правда, — сказал я.

— Тогда… Игнат. Не смей больше лезть. Терпеть не могу. Ведь по фейсу можно схлопотать. Просто… посиди со мной. Хреново мне.

— Я вижу, — сказал я.

Мы сидели на окне. Молча. Весь урок. А потом пошли на перемену, как обычно. И на физику. И никто меня не спросил, где я был, только Заяц моргнул — всё нормально? Я кивнул. И Тоньку тоже никто не спросил, ну, кому какое дело до неё.

Вечером пришла эсэмэска с незнакомого номера. «Спасибо». И всё. Так и не знаю, Тонька это или нет.

* * *

Маме предложили работу. То есть настоящую работу. В другом театре. Сделать спектакль, детский. Но самой. Быть не подхвате, а — художником спектакля. Она, оказывается, давно хотела. И давно рисовала. И у неё в компьютере есть папки. Такие, незаконченные.

Декорации для сказок Андерсена, например. Или для «Трёх Апельсинов» Прокофьева, это опера такая. Там у неё всё — и костюмы, и декорации, и занавес. Но так, наброски. А тут предложили. Целиком сделать. Современную пьесу.

— Не знаю, не возьмусь, — сказала она. Мы сидели ночью на кухне. Вдвоём. Папа опять уехал. И она показывала мне свои работы. А я и не знал, что она правда, правда так давно мечтает об этом: сделать самой.

— Почему нет?

— Не знаю, Игнат. Не потяну пока. Надо же сосредоточиться. Только на этом. А времени мало совсем. Ведь тот, другой художник, отказался именно потому, что и времени в обрез, и денег нет… И выйдет, как в сельском клубе. Не хочу так. И больше уже никуда не позовут. И я не могу. Ладно; вот вы вырастете, тогда и начну.

Я вдруг понял, почему.

— Мам. Ты… Ты боишься, да?

— Боюсь, — сказала она. — Да, боюсь сделать плохо. И времени нет…

— Есть, — сказал я. — Ты не прячься за нас. Мы уже выросли, понимаешь? Давай. Ты хорошо сделаешь, я точно знаю. А то… А то потом не возьмешься. Потом не будет. И будешь жалеть. И… Давай уже, делай! Что ты, как тряпка, мам! Кто сделает, как не ты!!

Она засмеялась.

— Дожила. Мотивируешь меня, значит?

— Да. А то будешь всю жизнь! На подхвате! В твоём возрасте, знаешь! Наполеон был императором Франции! А Шуберт! Шуберт вообще уже умер. А ты! … Что ты думаешь, нам всё носы надо подтирать, да?

— Да. Ты прав, Игнат, дело не в вас. Просто я всю жизнь думала: я театральный художник. Мне бы шанс! Я бы! Такое им! И тут. Вот он, шанс. И мне страшно. Что на самом деле… я … обычная серая бездарность…

Это она думает, я ей сейчас буду доказывать обратное, да?

— Знаешь краткое пособие для начинающих?

— Какое?

— Начните, — сказал я. — Прямо сейчас. Давай.