Гераклит Эфесский
Даже он простирает свое положение еще далее, говоря, что подобное не только недружественно с подобным, но и совершенно противно ему; потому что самое противное с самым противным особенно дружно, и не подобного, а этого желает каждая вещь, как, например, сухое – влажного, холодное – теплого, полное – пустого, и все прочее таким же образом. Ведь противное есть пища противного; а подобное ничем не может наслаждаться от подобного. И сказавший это, друг мой, кажется, был остряк, потому что хорошо сказал. А вы, – спросил я, – как находите слова его?
– Хорошими, – отвечал Менексен, – сколько по крайней мере слышали их.
– Так скажем ли, что особенно дружественно противное противному?
– Конечно.
– Пусть, – сказал я, – но ведь не удивительно, Менексен, что те люди со всеобъемлющею мудростью, те хитрые спорщики тотчас радостно подскочат к нам и спросят: дружба не есть ли самое противное вражде? Что ответим мы им? Разве не необходимо будет согласиться, что они говорят правду?
– Необходимо.
– Стало быть, скажут, вражда дружбе или дружба вражде дружественна?
– Ни то ни другое, сказал он.
– Ну а справедливое несправедливому, или рассудительное необузданному, или доброе злому?
– И это, мне кажется, не в таком отношении.
– Однако ж, если что чему дружественно по противоположности, сказал я, то необходимо, чтобы и это было дружественным.
– Необходимо.
– Стало быть, ни подобное подобному не дружественно, ни противное противному.
– Выходит, что нет.
Сократ, заводя собеседника в тупик, учит различать фактические и отвлеченные понятия. Например, нужно различать «дружественность» как продолжение дружбы и «дружественность» как способ организации вещей. Если смешивать эти два понятия, дружественность как личное проявление и дружественность как принцип структурной организации, мы зайдем в тупик. Сократ учит понимать дружбу не натуралистически, как чувство, а конструктивно, как принцип осуществления добра и принятия добра.
– Но рассмотрим еще следующее, – чтобы от нас никак уже более не скрылось, что дружба действительно не есть что-нибудь такое, но что, не будучи ни добром, ни злом, она бывает дружественна добру.
– Как ты это говоришь? – спросил он.
– Клянусь Зевсом, не знаю, – отвечал я, – и, поистине, сам колеблюсь от недоумения. Дружественное, по старинной пословице, должно быть, есть прекрасное; по крайней мере, это представляется чем-то нежным, гладким, свеженьким, и оттого, может быть, будучи таким, легко ускользает и уходит от нас; ибо я говорю, что доброе прекрасно. А ты не думаешь?
– И я тоже.