На площади Урицкого люди устали от долгого ожидания. Многие стояли здесь уже несколько часов, пока из Таврического дворца не прибыла итальянская делегация. Церемония только-только началась, как одна женщина, бледная и худая, расплакалась, прислонившись к стене. Я стояла недалеко от нее. «Им легко говорить, – стонала женщина, – а мы весь день не могли поесть. Мы получили приказ под страхом лишения хлеба идти сюда прямо с работы. Мы с пяти часов на ногах. Нам не разрешили после работы пойти домой, чтобы поесть немного. Пришлось идти сюда. Семнадцать часов с кусочком хлеба и глотком горячей водой. Знают ли гости хоть что-нибудь о нас?» Речи со сцены продолжались, в десятый раз пели «Интернационал», моряки показывали свои фантастические номера, а клакеры кричали «ура». Я убежала оттуда. Я тоже плакала, хотя глаза мои оставались сухими[474]
.Гольдман безжалостна. Она приводит эпизод, который произошел в тот день, когда она пришла навестить Анжелику во дворце Нарышкиных, где жили итальянцы.
Я застала ее в смятении. Княгиня Нарышкина, прежняя хозяйка дворца, пришла просить серебряные иконы, которые принадлежали ее семье. «Только иконы, больше ничего не надо», – умоляла она. Но теперь иконы были государственной собственностью, и Балабанова ничего не могла сделать. «Ты только подумай, – сказала мне Анжелика, – Нарышкина, старая и нищая, стоит на углу и просит милостыню, а я живу в этом дворце. Какая ужасная жизнь! Я не могу, я должна уехать». Но Анжелика была связана партийной дисциплиной, она оставалась во дворце до своего возвращения в Москву. Я знаю: она чувствовала себя не более счастливой, чем изможденная, голодная княгиня, просившая милостыню на углу[475]
.Совсем другую версию мы читаем в газете Avanti! от 3 июля 1920 года под заголовком
На вокзале и вокруг него собрались, наверное, сотни и сотни тысяч людей. Играл оркестр, люди аплодировали; пришли матросы, солдаты и даже пожарные. Это был самый прекрасный момент в нашей жизни. Как только мы сошли с поезда, нас встретили товарищ Анжелика Балабанова и Зиновьев, они приветствовали нас от имени Третьего интернационала. Никогда в жизни мы не видели такой массы, такого восторженного народа. <…> Наши первые впечатления – у людей хорошее настроение и дети выглядят здоровыми. <…> Люди терпеливо переносят все лишения, но везде говорят, что война и блокада доставляют страдания и все ждут, чтобы в британском профсоюзном движении произошли подвижки.