Я никогда не обещала тебе сад из роз

Тут Дебора поняла, что ее счастливое детство и есть доказательство того, что на ней не лежит печать генетического проклятья — проклятья крови и плоти. Было время, когда она страдала, но все же светилась жизнью. Она разрыдалась. Этот плач, хриплый, неудержимый, горький, еще был для нее внове, и когда он затих, Фуриайе пришлось спросить, хорошо ли Дебора «выплакалась», почувствовала ли его целительную силу.

— Какое сегодня число? — спросила Дебора.

— Пятнадцатое декабря. А что?

— Просто мысли вслух. В Ире время течет по своим законам. Вы же знаете: там два календаря и даты исчисляются промежутками между судебными заседаниями Синклита.

— Да.

— Так вот: я сейчас вспомнила, что сегодня — Четвертое Восхождение к Анноту. Иными словами, сейчас мы в восходящем календаре.

От испуга она даже не смогла признать, что, похоже, каким-то чудом вознеслась из Ада в Чистилище.

Когда Дебора вышла из докторского флигеля, чтобы вернуться в отделение, шел ледяной дождь. Холод мира причин и следствий пробрал ее до костей и наполнил чувством благодарности, потому как он подчинялся законам и сезонам земли. В Заповеднике чернели влажные ветви деревьев. Высоко над головой она увидела Идат, ступавшую по могучей ветви. Покровы богини мерцали, как воздух над огнем.

«Страдай, жертва», — приветствовала ее Идат.

«О, Идат! — отвечала Дебора по-ирски. — Земля сейчас так прекрасна… почему же это столь разрушительно — принадлежать и к Иру, и к Данности?»

«Ну не прекрасна ли я на этом дереве?» — спросила богиня.

Вопросы на языке Ира были особенно мучительны, потому что их знакомая форма предоставляла мнимую возможность спрашивать о чем угодно. Идат-Лицедейка простых ответов не давала.

«Останусь-ка я, пожалуй, женщиной, — говорила она теперь. — У тебя, по крайней мере, будет пример для подражания».

Дебора знала, что никогда не станет подражать Идат. Они отличались во всем, но прежде всего Идат была богиней, причем невозможно прекрасной, никак не связанной с миром Данности. Когда Идат плакала, слезы ее превращались в бриллианты. И жила она не по земным законам.

«Останься со мной», — молила Дебора, обращаясь к Иру и добавляя слово, означавшее «навсегда». Ответа не было.

За ужином Карла выглядела особенно взвинченной. Руки дрожали, землистое лицо приобрело болезненный вид. Дебора постаралась ее успокоить, глядя на нее «чистыми» земными глазами, но все напрасно. Когда налили кофе, чашка выскользнула из трясущихся рук Карлы и разбилась, словно хрупкая реальность их общего бытия. Еще не смолк звон разбившегося фаянса, а сидящие за столом уже сориентировались в этой структуре, и в душе у каждой знакомыми дорожками пробежал страх.

Тогда Дебора взяла в свои ладони руки Карлы. Руки успокоились. Успокоилась Карла. Все произошло очень быстро, быстрее, чем промелькнула мысль о том, что время и сезоны Ира измеряются внутренним настроем, а Четвертое Восхождение к Анноту — подходящее время для риска… быстрее, чем воспоминание о неоплаченном долге перед Сильвией и о том, что она до сих пор мечтала поцеловать Макферсона, — все это ушло куда-то далеко. Дебора взглянула на Карлу. Лицо подруги по-прежнему было бледным, как от пощечины, но все же она выглядела лучше. Руки расслабились. Никто не произнес ни слова, и вскоре медсестра, объявляя об окончании ужина, слегка подняла свою белую руку — ровно настолько, чтобы всем было видно, и почти все пациентки поднялись из-за столов и вышли. И тогда, по этому знаку, Деб осознала, что она открылась Карле. Поднимаясь по лестнице, она думала, что, наверное… нет, «наверное» — это слишком сильно сказано… что на треть от «быть может» она уже некто больший, чем бывшая-почти-убийца. Она — притом что… земной мир бьет как кулак, он есть, и этого не отменить и не забыть… — чуть более здоровая.

Глава двадцать четвертая

Сон ее начался с зимней тьмы. Из этой тьмы протянулась большая рука, сжатая в кулак. Мужская рука, мощная, расчерченная тенями во впадинах между костями и сухожилиями. Кулак разжался: на продолговатой плоскости ладони лежало три уголька. Рука медленно сжалась, в кулаке образовалось сильнейшее давление. Из этого давления возник белый жар, который стал нарастать. Появилось ощущение тяжкого, всесокрушающего времени. Ей казалось, что страдание угольков, близкое к невыносимости, перешло внутрь ее собственного туловища. В конце концов она крикнула этой руке: «Прекрати! Когда же это закончится? Даже камень такого не выдержит… даже камень!..»

Через долгое, по ее представлению, время, какого не вынесло бы ни одно молекулярное тело, мучительная боль в кулаке ослабла. Кулак медленно повернулся и медленно разжался.

Бриллианты, три штуки.