Я оглянулся посмотреть

С Димой, Аркашей и Сашей мы решили, что у нас лишь один выход — зарифмовать основные постулаты и выучить их наизусть. Это был титанический труд. Мы переложили на поэтический язык основной закон капитализма, суть производственных отношений и прибавочной стоимости, кое-что даже положили на музыку.

Приходим на экзамен, всем курсом заходим в аудиторию и торжественно объявляем, что предлагаем свое видение дисциплины и с воодушевлением исполняем в стихах и под гитару марксистскую теорию.

Мы думали, что преподаватель тут же разрыдается от радости от такого глубокого проникновения в постулаты вверенной ей дисциплины. Но она лишь сдержанно похвалила нас и предложила тянуть билеты. К такому повороту событий мы не были готовы, все дружно завалили экзамен.

Аркадий Иосифович ходил с ней объясняться, пытался убедить, что благодаря творческому подходу мы познали суть политэкономии глубже и запомнили навсегда, но его аргументы не подействовали. Всех заставили писать рефераты. Я, как папа Карло, переписывал из учебника главу о прибавочной стоимости и цветными карандашами выделял главные мысли. Наши рефераты вряд ли кто-то перелистывал, но экзамен все сдали.

* * *

Мне повезло. Я вырос среди людей творческих, любящих дело, которым они занимались. Мои родители, в отличие от «всего советского народа», жили своей жизнью, где победы и радости не сверяли с идеями партии.

Папа был убежденным беспартийцем, что не прошло незамеченным со стороны властей. Ему долго не давали никакого звания, это сказалось на зарплате и месте в очереди за некоторыми благами, но отец не переживал по этому поводу.

Среди папиных друзей не было ортодоксальных приверженцев советского строя, хотя были люди с партбилетами, но это не отражалось на их человеческих качествах.

И дома, и в Театре комедии, и в пионерском лагере «Космос» от взрослых можно было услышать и очередной анекдот про Брежнева, и про пионера-жопонера, и многое другое, что в иной компании считалось бы крамолой.

Узкому кругу интеллигенции позволялось чуть больше, чем остальному советскому народу. Поэтому люди так стремились попасть на закрытые мероприятия, на концерты авторской песни, выступления Михаила Жванецкого, на капустники Театра комедии.

Я знал и о Сталине, и о ГУЛАГе, знал, что в тридцать восьмом году Александра Люлько, моего деда, арестовали и дали пятнадцать лет без права переписки, то есть расстреляли. Бабушку как жену «врага народа» отправили в ссылку на пять лет, а маму и ее маленького брата Витю отдали в разные детские дома. В этом был особый цинизм сталинского правосудия — разлучать даже детей, чтобы не договорились до мести, чтобы растворились в «буднях великих строек». Через несколько лет мама нашла братишку и каким-то чудом добилась разрешения жить с ним в одном детдоме.

Я все это знал. Но эта тема не муссировалась. Видно, родители опасались, что я могу сказать лишнее не в том месте.

Папа постоянно слушал «Би-би-си» и «Голос Америки» — не только музыку.

Однажды я решил поведать классу услышанное по вражьим голосам. К счастью, по реакции учительницы я моментально сообразил, что ляпнул не то, и постарался замять инцидент. Обошлось.

Для меня не было секретом, что мы живем в информационной яме. Я читал «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Не могу сказать, будто повесть потрясла меня до глубины души, но поразил сам факт, что скотская жизнь может стать обыденностью.

Я с радостью надел красный галстук, но не потому, что он с красным знаменем цвета одного — а как символ вступления во взрослую жизнь. Прием в комсомол уже никаких эмоций не вызвал. Я никогда не рвался исполнять комсомольские поручения, впрочем, в хоровом училище ими не напрягали.

Походы на демонстрацию, субботники случались у нас крайне редко.

Но после училища система напомнила о себе. Чтобы подать документы в театральный институт, пришлось получать специальное разрешение в управлении по культуре, так как я получил не обычный аттестат зрелости, а диплом об окончании специального учреждения, с которым имел право поступать только в консерваторию или в институт культуры.

Как и у всех советских первокурсников, учеба в институте началась с уборки картофеля.

Я был так счастлив, когда поступил в ЛГИТМиК, что был готов на любые подвиги. Многие из нас от колхоза даже ждали романтики. Какая разница, где ты оказался в компании единомышленников. Это был период знакомства, узнавания. Все было довольно интересно.

Но романтика быстро кончилась. Было не по-сентябрьски холодно, и постоянно лил дождь. Выковыривать картошку из грязи по восемь часов в день — удовольствие не из приятных. Мы больше стояли и курили, чтобы не замерзнуть.

Я никогда не стремился заниматься тем, что мне неинтересно, даже ради того, чтобы получить за это дивиденды. В колхозе от нас никто и не ждал ударного труда, ничего и не обещали взамен. Мы быстро это поняли и старательно изображали усердие, когда появлялись зрители. А они делали вид, что верят нам. Такая большая вампука со всех сторон. Как во всей стране.