Я останавливаю время

— А ты понял, почему они так выступают? Здесь вовсе дело не в «Земле», здесь все гораздо глубже — бездарность, пошлость, лицемерие дает бой всему чистому и талантливому! Понял?

— Борис, неужели ты им не ответишь? — от волнения меня колотила дрожь.

— Отвечу! Отвечу! Подожди немного — вот сейчас зацеплюсь, а потом пусть полязгают зубами…

Я заметил, что Борис не был спокоен. Он волновался не меньше меня. И только силой воли сдерживал себя, чтобы не сорваться и не ляпнуть чего-нибудь непростительного с места.

— Да знаете ли вы, к чему это может привести?..

— Долой, долой!

Свист и топот встал стеной и продолжался до тех пор, пока оратор не сошел с трибуны. Но тут же его сменил другой, и снова потоки «обличения» И снова топот и свист…

Борис встал и поднял руку:

— Прошу слова!

Я пожал ему руку и тихо напутствовал, страшно волнуясь, будто бы сам шел выступать на эту неспокойную трибуну.

— Ни пуха!

Зал предчувствуя что-то интересное, по-доброму загудел.

— А ну-ка! Выдай им, Горбайтер! — во весь голос снова гаркнул тот с места.

Спокойно поднявшись на трибуну, Борис улыбнулся, поднял как бы для приветствия зала руку, и вдруг сошел с трибуны.

— Разрешите мне так выступить — отсюда, а то там тесновато как-то.

Он прошелся по сцене, как бы для разгона своим мыслям и начал:

— Я не знаю, к чему привело наше… — Он стукнул себя в грудь.

— …безрассудство?.. — Зал напрягся и затих.

— Безрассудство таких, как вы, вы, вы и многих, подобных вам… — Он показал в зал пальцем, направленным на выступавших «обличителей». — …привело к четырнадцатому апреля этого года, когда нелепо, глупо и страшно оборвалась удивительная жизнь Маяковского. Интересно, что вы и подобные вам скажете своим детям (если они, конечно, у вас будут) и внукам (если они появятся), которые будут изучать Маяковского как классика наравне с великими Пушкиным, Лермонтовым, Уитменом?..

Зал взорвался аплодисментами, а Борис с поднятой рукой и всклокоченной шевелюрой ждал, прося тишины…

Он говорил недолго, но ярко, точно, остро, убедительно. Его ясные доводы раздевали и убивали лицемеров, ханжей, демагогов. Не пропали даром поэтические уроки Маяковского, его выступления, его бичующий юмор. Борис научился, сам, может быть, того не ведая, многому у любимого поэта. Зал то вздрагивал от хохота, то разражался плотной короткой овацией.

— Эта картина пройдет по всей земле. У нее долгая жизнь — более долгая, чем будет у вас, пытавшихся сегодня ее уничтожить…

Он помолчал и сказал вдруг тихо и раздумчиво:

— Я вот только не могу понять одного: вы ведь совсем молодые люди, жизнь для вас только начинается, все дороги открыты — откуда у вас столько злобы и зависти? И столько рабьей готовности быть «святее святых»?

Борис вместе с овацией сошел со сцены, его окружили плотным кольцом все, кому было дорого сказанное им о «Земле». Нового оратора уже никто не слушал. Поднялась суматоха и шум. Все вместе с мокрым от волнения Борисом выкатились на Башиловку. И еще долго слышался сильный и сочный баритон Горбайтера (как прозвали Бориса друзья) в сумерках под душистыми липами на Ленинградском шоссе.

ЧИСТКА

Москва, 1930 год

Вместо того чтобы утверждать права человека в личности, мы заговорили о правах коллектива. Незаметно у нас появилась мораль Коллектива, которая пренебрегает Человеком…

Антуан де Сент-Экзюпери

В августе 1930 года кинотехникум был преобразован в Государственный институт кинематографии — ГИК, но все осталось по-прежнему: и стены, и аудитории, и педагоги. Менялось другое — сам воздух вокруг нас. Он словно сгущался, спрессовывался, и порой я вдруг ловил себя на том, что словно бы нечем дышать… Отчего бы это?

…Кончилась моя летняя практика на киностудиях Москвы. Я вернулся в институт.

В институте было не до занятий. Его сильно лихорадило предстоящей чисткой партии. Я, будучи беспартийным и не комсомольцем, даже не представлял себе, чем эта чистка грозила людям с партбилетом. Особенно трясся мой товарищ Леня Троцкий.

Процедура чистки происходила в переполненном просмотровом зале на эстраде под самым экраном. Не зря волновался мой друг — его вызвали под экран одним из первых.

— На вас поступило много писем и заявлений, что вы — родной сын Льва Давыдовича Троцкого! — Председатель комиссии потряс в воздухе пачкой бумаг и писем.

— Никакой я не сын и даже не родственник! — обиженным голосом произнес бледный, с мокрым лицом Леонид Троцкий.

— Откуда у вас такая подлая фамилия? Мы что-то не встречали таких странных однофамильцев! — Председатель обвел взглядом зал.

— Меня поймали в Новороссийске! — Леня замолчал и стал пурпурно-красным.

Зал грохнул от смеха. Председатель долго стучал по графину, пока зал не притих.

— Как это понимать, что вас поймали в Новороссийске? Кто поймал?

— Сотрудники ЧК! — с дрожью в голосе ответил Троцкий.

Зал зашумел.

— Позвольте дать разъяснение, парень волнуется и ничего толком не может объяснить.